«Случайно я наблюдал затмение луны, именно то, которое и описал в повести. И лягушек при этом слышал. Постепенно все стало разматываться, обрастать, в конце концов, с мучениями, получилась повесть» (Тендряков В. Не ждать вдохновения. — Лит. газ., 1979, 18 апреля).

По неоднократным высказываниям автора можно достаточно точно определить момент возникновения замысла повести. «К новой повести я пробовал подступиться давно, еще до „Весенних перевертышей“, но вплотную занялся лишь в последнее время» (Тендряков В. Открыть еще не открытое, — Лит. газ., 1976, 19 мая). Первые наброски повести относятся к началу 70-х годов.

Обычно Тендряков очень сдержанно высказывался о вещах, которые находились на его рабочем столе, тем более не любил говорить о замыслах новых произведений. Подробный пересказ «Затмения», пожалуй, исключение из правила. Писатель говорит о содержании, акцентируя внимание на наиболее существенном:

«…Двое живут в одном из уральских городов. Молодой ученый и студентка педагогического института. Они впервые увидели затмение луны. И поразились. Ощутили себя в этот момент как бы частицей огромного мироздания. Они были полны добрых надежд, верили в себя, в свое будущее… Временные рамки повести ограничены двумя лунными затмениями. И вся повесть пока условно называется „Затмение“. За этот период строится, рушится и вновь создается жизнь моих молодых героев» (там же).

Так же подробно разбирает Тендряков и замысел повести.

В интервью, в газетных анкетах, выступлениях перед читателями — в разных вариантах он говорил об одном и том же:

«Исходным толчком к созданию произведения было размышление о связи между людьми. Я решил взять самую, казалось бы, простую, самую элементарную связь, можно сказать, ядро человеческих отношений: он и она. Меньше, дробнее связи не бывает. Я хотел посмотреть, как она сложна, трудна, как порой неустойчива. Почему?.. Я сам пытался думать и заставить думать читателя. Человеческие отношения — область сложнейших вопросов. Потому что от одной молекулы таких отношений тянется ниточка к более сложным взаимоотношениям: личность и коллектив, коллектив и личность (это ниточки разные). Кончаются эти отношения всечеловеческими. И я уверен, что где-то есть общие законы таких отношений. Вот только как их найти?» (Лит. учеба, 1979, № 3).

В. Тендряков видит, как «зыбка и прихотлива» эта самая простейшая человеческая связь, сколько неразрешимых вопросов несет она в себе. Он ищет то сокровенное, что сохраняет эту связь, и то тайное, что разрушает. «И Павел, и Майя, и Гоша носят в самих себе затмение». Писатель предупреждает, что «нравственное затмение может случиться с каждым. И мы должны быть бдительными к самим себе» (выступление в пед. ин-те им. В. И. Ленина, 1982).

«Конечно, хочется открыть еще не открытое, разглядеть те закономерности, по которым строятся человеческие отношения», — признавался писатель (Лит. газ., 1976, 19 мая).

Прочтение повести критиками оказалось чрезвычайно разноречивым. Одни рассматривали ее как повесть о «вере и религии», другие считали, что Тендряков исследует «благополучны ли благополучные», или как проходят люди «испытание достатком», третьи однозначно утверждали, что это повесть о любви, доказывали, что в центре внимания писателя «духовный вакуум» и «треугольные страсти» героев… Решался вопрос, удалась ли писателю-«деревенщику» «городская» тема.

«Непослушный автор шагнул еще дальше, в третий этап, уже не столько социально-нравственной, сколько социально-духовный», — считал А. Бочаров (Сб. «Чем жива литература?..». М., Сов. пис., 1986).

Размежевание мнений было столь значительным, что обсуждение повести пошло в форме дискуссий.

Критик В. Камянов в «Литературной газете» пишет: «Городским персонажам В. Тендрякова не хватает живого „теплообмена“ со средой, и они парят в сфере отвлеченностей, формально-логических выкладок, декоративно-торжественных фраз. Место недоосвоенной органики городского мира заступают „модели“, синтетика чувств и отношений…» Приговор критика определенен: «Эмоции, попав в тесную колбу, затребовали искусственного питания и подогрева. Началось взвинчивание тона, нагнетание той самой „холодной горячности“, которая весьма точно сигнализирует, что дело у автора не заладилось» («Страсти напоказ?». — Лит, газ, 1977, 10 авг.).

Мнение критика А. Горловского иное: «Писатель романтической, публицистической манеры, В. Тендряков спокойно говорить не может: если крик, то во весь голос, если шепот, то оглушительный. Все на пределе, все на краю пропасти… Тревожная душа писателя бьет в набат, когда встречается с человеческим неблагополучием… Все чаще Тендряков выходит за рамки своих сюжетов, потому что сами сюжеты для него всего-навсего частные случаи всемирных проблем» (там же).

Еще одна дискуссия развернулась на страницах «Литературного обозрения» — между прозаиками В. Дудинцевым и К. Икрамовым. В. Дудинцев рассматривает повесть с точки зрения столкновения религиозного и атеистического мировоззрения и считает, что «стихия художественного образа и система рассуждений, схватившись, прямо-таки вонзили друг в друга мечи». Главную героиню повести Майю В. Дудинцев хочет поздравить не с затмением, ибо оно не доказано, «а с Прозрением к ее плоскому, по, на мой взгляд, все же высоко чтимому автором мужу» (Дудинцев В. В лабиринте противоречий. — Лит. обозр., 1977, № 12).

У К. Икрамова свой подход к повести. «Тут дело в затмениях и прозрениях, которые суждено испытать каждому, кто живет жизнью духовной, кто честен перед сами собой… Новая повесть диалектична по сути своей, но пафос ее в утверждении абсолютных нравственных ценностей». Вывод К. Икрамова прямо противоположен выводу В. Дудинцева: Икрамов считает, что повесть помогает вырабатывать основные жизненные координаты. «Все происходящее в повести выражает закономерности сознания, а не случай из жизни. Закономерности эти найдены методом художественного исследования, а не сконструированы на основе рационального прогнозирования» (Икрамов К. Духовный предел Крохалева. — Там же).

Спор продолжался на страницах газет и журналов. Критики все так же придерживались крайних оценок.

«Вместо философической трагедии получилась риторическая мелодрама» (Панков А. Современник на рандеву. — Новый мир, 1978, № 6). Н. Машовец, полагающий, что писатель должен уподобиться врачу, сомневался, «сумеет ли молодой читатель извлечь из повести В. Тендрякова нравственный урок, обрести опору, так необходимую идущему сквозь семейные тернии» (Горький вкус вольности, — «Правда», 1978, 21 мая). «Автор написал повесть об идеалах, потерпевших первое поражение при столкновении с жизнью. Через горькие сомнения и ошибки движутся герои к истине…» (Ульяшов П. Будьте романтиком, но останьтесь реалистом, — Октябрь, 1978, № 5).

Некоторые литераторы ставили под сомнение и саму авторскую позицию. С одной стороны — «мораль, торчащая как жало» (И. Золотусский), с другой — писатель «прячет свою точку зрения на то, о чем он пишет. Если не любишь „разжевывать“ — изволь, выложи одни лишь аргументы» (В. Дудинцев).

В интервью корреспонденту «Литературной газеты» В. Тендряков отвечает на эти упреки так: «Да ничуть я не завуалировал. Если есть вопросы, раскрывая которые я не могу быть полностью откровенным, то мне лучше за них не браться… Скорее, меня упрекают в том, что я разжевываю, декларирую какие-то вещи. А что делать? Разве я могу оставлять недомолвки, полунамеки. Иной читатель может вывернуть все шиворот навыворот. И сделать выводы, против которых я, может быть, пытаюсь бороться всю свою жизнь…» (Лит. газ., 1979, 18 апр.).

«Нравственные оценки расставляются писателем неукоснительно — он чужд какого-либо объективизма, — но их постижение и составляет главную трудность чтения книг Тендрякова и, одновременно, едва ли не главное их обаяние» (Эльяшевич Арк. Горизонтали и вертикали. Л., Сов. пис., 1984).

И в последующие годы критика продолжала возвращаться к повести, но тон ее становился спокойнее, подход — историчнее, оценки — объективнее.