Началась война. Женька только-только поднялся из-за школьной парты, а уж райвоенкомат вызвал его повесткой: «Иметь при себе кружку, ложку, смену белья…»

Он не сомневался, что война быстро кончится. Стоит только разбросать по Германии листовки с лозунгом: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», как там начнется революция. А за Германией подымутся другие — «пролетарии всех стран…». Тут-то и родится царство свободы и справедливости, в которое так верит отец.

Немцы бросали на Женькину каску свои листовки: «Переходя в плен, не забудь захватить котелок!». Война шла, и конца ей не было.

И вот раненый лейтенант. Он знал какую-то Лену и бродил белым городом Солнца… Если б не книга, случайно оставшаяся на нарах, этот бред так и остался бы для Женьки бредом больного.

Он читал и перечитывал случайную книгу. Мальчишка, знавший только дорогу из дома в школу, прячась теперь в окопе, вновь горячо верил: за эту страшную войну, за трупы, пепелища, за ползание на брюхе должно в будущем вознаградиться. За чудовищные страдания — великим всеобщим счастьем!

А книга рассказывала, как выглядит это счастье. Упивался ею. Упивался и ждал случая — открыть глаза другим. Дома с отцом сорвалось: «Открывать политические формы будущего даже Маркс не брался…» Но и Маркс у него пылился. Стареть стал отец, сдавать.

Ждал случая, он пришел.

Нет, напорное, большей радости в жизни, чем объявить людям: «Глядите! Вот как выглядит ваше счастье!» Но нет и большего страдания, если тебя не поймут, если высмеют твое святая святых. Поэтому руки, расстегивавшие сумку, дрожали.

— Вот! — замусоленная, пожелтевшая книжка легла на стол. — Не расстаюсь с ней. И никогда в жизни не расстанусь.

— Тонюсенька больно, — заметила от шестка невестка.

— Мал золотник, да дорог. Поувесистей будет самых толстых книг. В давние времена ее один монах написал — Кампанелла по фамилии.

— Монах? — удивился Адриан Фомич. — Уж не священное ли тоже?

— Ну, нет! Монах-то был революционный. Считай, всю жизнь в тюрьме. Да в какой — в средневековой! Его и в ямы вонючие бросали, в землю закапывали, огнем жгли, железом рвали, а за что? За справедливое слово, за светлые мысли. Запомните его имя, ст оит — Кам-панел-ла! Неустрашимый человек, негнущийся!

Даже внук хозяина, лизавший сахар, оторвался от своего занятия, уставился на тоненькую книжку.

И Женька благоговейно открыл ее, обвел всех просветленным, радостным взглядом:

— Что перво-наперво людям нужно? Как вы думаете?

— Перво-наперво, парень, нужен хлеб, — ответил не задумываясь Адриан Фомич.

— Нет, отец! Нет! Ум перво — наперво! Ум! С умом-то всегда хлеб добыть можно. А как умом наградить, чтоб каждого, чтоб с мала до велика, чтоб поровну?

— Мда-а… Можно поровну землю поделить, скот, хлеб, тряпки, чтоб работящему и ледащему одинаков харч. Но ум… Нет, паренек, шалишь. У одного, мол, лишка — кус отрезать, другому подбросить. Не-ет, что матушка — природа дала, с тем и останешься.

— И все-таки можно — знания поровну, чтоб каждый проникался.

— А другой и проникаться-то не захочет, палкой не заставишь.

— Верно, Адриан Фомич! Верно! Палкой не заставишь сесть за книгу. Тут-то Кампанелла великую хитрость предлагает, простую и гениальную! Не в книги науки помещать, не под кожаные корочки, а на самое видное место — на стены!..

— На стены?.. Это как же так? — удивился Адриан Фомич.

— Очень просто. Как тебе не запомнить формулу, когда она на соседнем доме от окна до окна записана. Ты мимо соседа по десять раз на дню проходишь, — не хочешь, а наука тебе в глаза лезет. Рано или поздно, а формула-то тебе в нутро войдет, в печенках осядет. Стены учат, заборы учат, куда ни кинь глазом — всюду умные мысли написаны. Дураком остаться — ну никак нельзя! Ведь с малых лет ты жить среди этих научных надписей будешь… Любой и каждый с малых лет сталкивается с наукой, хочет не хочет — любой и каждый осваивает ее. И получается, что у всех в общем и целом знания одинаковые, все одинаково умны.

— Ловко! Походил так по деревне — и академик. Без труда — рыбку из пруда.

— А вы не смейтесь, Адриан Фомич. Осмеять-то все можно!

— Не обижайся, сынок. Я ведь на стенках да заборах покуда одни срамные слова читал. Могу по темноте и неучености и недопонимать чего-то.

— Но сообразить-то можно, какой это переворот для всей человеческой жизни. Глупость исчезает, а она очень тесно с подлостью связана. Не так ли? Или я тут ошибаюсь?

— Очень может быть, — связана, — осторожно согласился Адриан Фомич.

— То-то и оно. Примеров тому полным-полно. Возьмем хотя бы — почему бредовые идеи Гитлера силу получили? Германия — превыше всего. Мы-де раса особенная, другим не чета. Ведь глупо же! Ан эту глупость миллионы немцев съели и переварили. Глупость опасна. А Кампанелла ее уничтожает. Людям просто уж невозможно будет стать глупыми и необразованными. Дикие идейки перестанут приниматься, не появятся в мире новью гитлеры, войны исчезнут, наступит мир. Застраивай, люди, землю заводами и фабриками. Кажется, шуточка — науку на стены вынести, а это же величайший переворот. Во всей истории покопайся, такого не найдешь.

— Мда-а, — протянул Адриан Фомич.

А Евдокия завздыхала:

— Мне, поди, худо тогда придется. Туга я на науку. Мне ее хоть на лоб повесь, не то что на стенку, все одно не осилю. В училище еле — еле четыре группы кончила.

— Мда-а…

От порога раздался кашляющий смех:

— Кхе-кхе! Опять мир перевернуть… Так он уж и без того вверх дном стоит. Кхе-кхе!..

— Господи! — воскликнула с печи старуха. — Признала ведь! Святое писание толковал — не признала. Только, думаю, чтой-то знаком… А как сейчас заквохтал да боком-то повернулся — милушки мои, это же Митрофан Зобнин! Он самый, что Венку с женкой топором порушил!.. Не с того ли ты свету, Митрофан? Выжил-то как?

Странник поднял вверх дремучее лицо, долгим, внимательным взглядом уставился на старуху, в путаной бороде означился зуб.

— Неуж угадать еще можно? — спросил он.

— Ох, трудно угадать тебя, касатик, трудно. Да и то, ведь тебя все схоронили давно.

— Поспешили, значится. А ведь никто не угадывал. Обличье потерял, имя потерял, сам себя напрочь забыл… И Адриан вон не признал…

— Легок же на помине оказался, по дороге вспоминали тебя.

— Ну, словно кольнуло меня что — батюшки, он же это! О-он!

— Умрешь, бабка, скоро, — произнес воскресший Митрофан. — Это перед смертью тебе такое прозрение.

В избе наступило настороженное молчание.

— Что же, Митрофан, здравствуй, — сказал Адриан Фомич.

— Уж не обрадовался ли, словно родному?

Адриан Фомич невесело усмехнулся:

— Родной не родной, а вроде свойственника. Венкин-то Кирюха отцом меня величает.

— Может, за это и спасибо отколешь?

— Нет, спасибо не говорю — не за что, но и зла держать смысла нету. Дело прошлое, а ты, поди, за все сполна получил.

— Значит, прощаешь?

— Я-то прощу! Кирюха обещается в отпуск приехать — его сторонись. Как-никак, ты его кровью родительской крестил.

— Что мне твой Кирюха, меня не такие хватали да отступались. А уж хватали, уж сполна, полней некуда. Цел не цел, а до родных палестин добрался. Все вытерпел.

— Ложись спать, Лазарь многотерпеливый. Завтра баню протопим, там, может, вместе с телом и душа отмякнет.

Митрофан показал опять в бороде желтый зуб.

— Все жалеешь, жалостивец. Даже меня… Кхе-кхе!..

— Не судить же мне тебя сызнова.

— Вредный ты человек, Адриан.

— Гос-поди! Что он говорит? — ахнула на печи старуха.

— Дело говорю. Добренькие-то люди никак не полезны. Самый вред от них. Такие, как ты, Адриан, и довели Россию до краю. Добрые да покладистые все вытерпят, все простят — крути шабаш.

— Шабаш-то ты устроил, — напомнил Адриан Фомич.

— Зазря я Венку… Жалел потом. Надо бы тебя, Адриан, да еще кого из ласковых… Венко-то лютый был. Мы с ним — два сапога пара. Столковаться бы нам таким, попробуй тогда прижать к ногтю деревню. Уж не-ет, не-ет!..