Помм и не догадывалась, что вот уже несколько дней ее простоватая кругленькая мордашка портит настроение Марилен.

Собственно, перемена в Марилен произошла, когда они начали проводить вечера в «Калипсотеке». Там, оглушенная музыкой, Марилен забывала о виллах у мола и о той части человечества, у чьих ног тихо замирает море. И воскресив себя в прежней роли, она с каждым следующим танцем все яростней крутила бедрами, затянутыми в брюки из плотного сиреневого шелка.

Помм же не замечала ничего. Вплоть до той ночи, когда она вернулась из «Калипсотеки» домой одна.

На следующий день Марилен пришла за своими вещами. Она была очень оживлена и страшно торопилась:

— Меня внизу ждут. — И добавила, стоя уже на пороге: — Теперь, крошка, ты заживешь здесь в свое удовольствие.

■

А вот другая версия тех же событий...

...Ведь в том, что рассказано выше (стр. 79 и след.), есть некоторые натяжки, верно? Как могла, например, Марилен понять особую элегантность девушек, живущих на виллах, чью манеру держать себя мы ранее назвали «барски-пренебрежительной»? Ведь все это бесконечно ей чуждо. И даже если бы она заметила таких девушек, то назвала бы их «выпендрехами».

На самом же деле, наверное, вот что произошло: сначала Марилен скучала. Медовый месяц с Помм не мог долго продолжаться. Все было очень мило, но лишь как временный выход из положения. И вот Марилен появляется в баре «Гарден теннис-клуба». Помм сидит рядом с ней и пьет, ну, скажем, молочный коктейль с гренадином, но мы видим лишь ее контуры, и мало-помалу фигура ее растворяется в полутьме. Марилен потягивает «Джинфиз». Это дорого, но зато ты чувствуешь, что выпил: на щеках загорается румянец, появляется уверенность в себе. Да и вообще так положено в романах.

Помм и Марилен усаживаются на террасе, выходящей на корты. Марилен внимательно разглядывает игроков, привлекая этим их внимание. Далее мы увидим, как она ласкает взглядом спортивные машины, стоящие у поля для гольфа. Услышим ее звонкий смех — всюду, в любую погоду (точно взвизги сирены в тумане). И всегда Помм будет покорно семенить за ней. А Марилен и думать забыла о Помм, которая с трудом поспевает за нашей мятущейся в отчаянии красоткой (бегом на мол, потом на Морской проспект, снова на мол до самого его конца — все 1800 метров и т. д.). Помм начинает потихоньку догадываться, что она — лишняя. Но старается не подавать вида. Она по-прежнему спит в одной постели с Марилен, принимает вместе с ней душ, позволяет себя ласкать, и в этом, право же, нет ничего постыдного, — по крайней мере, в сравнении с тем, как Марилен выставляет напоказ свои страсти. Но в то же время Помм не осмеливается, не хочет порвать сладкие путы их нежного союза, в который она еще верит. Да и потом, чему быть, того не миновать, не так ли?

И вот однажды Марилен исчезла — на всю вторую половину дня. Она сказала: «Я пошла» — вместо обычного: «Пошли». Помм только было хотела встать и уже глотнула побольше воздуха, чтобы не задохнуться, следуя за Марилен, — с некоторых пор она к этому привыкла, — как вдруг до ее сознания дошло это «я пошла» вместо «пошли». Она снова села (вернее, просто осталась сидеть, поскольку встать еще не успела, но у нее было такое впечатление, будто она снова села). А за Марилен уже захлопнулась дверь. Помм услышала ее шаги на лестнице; потом этажом ниже кто-то спустил воду, потом, кажется, раздался звон посуды, а потом наступила тишина. За окном висело знойное марево (в тот день началась столь редкая для тех мест жара, которую до сих пор помнят в Кабуре). Вставать Помм уже не хотелось. Она задремала и проспала довольно долго. Разбудили ее чьи-то шаги на лестнице. Но это оказалась не Марилен. И Помм снова закрыла глаза. Ей было удивительно спокойно. А за окном кричали ласточки.

Ощущение было такое, как в кинозале, когда перед началом сеанса гасят свет. Но фильм начинался только для Марилен. Помм отлично понимала, что ей уготованы всего лишь антракты. Правда, грустно ей от этого не стало, она просто вернулась к неосознанной, но давней и глубокой уверенности в том, что она — лишь незаметный, никому по-настоящему не нужный человечек.

Она посмотрела на часы. Еще можно успеть сходить на пляж. Она очень любила полежать на закатном солнце.

Она приняла душ, так как немного вспотела. И потом прилегла на кровать, чтобы обсохнуть. На мгновение все вокруг показалось ей таким прохладным — и простыни, и потолок, и крики ласточек. Помм встала. Посмотрела на себя в зеркало, вделанное в шкаф. И задумалась — какая же она: хорошенькая или дурнушка. Ей странно было видеть себя обнаженной. Она совсем не знала своего тела — особенно тех его частей, которые обычно скрыты одеждой. Она украдкой рассматривала свою грудь и живот, словно это была не она, а кто-то чужой — быть может, мужчина, а быть может, ребенок. Нельзя сказать, чтобы отражение в зеркале ей не понравилось. Наконец, вдоволь налюбовавшись собой, она надела купальный костюм и платье.

Но очутившись на пляже, Помм обнаружила, что кожа у нее слишком белая и что она слишком толстая по сравнению с золотистыми, стройными девицами, которых сама природа, казалось, создала для солнечных пляжей, позаботясь о том, чтобы они притягивали взгляды всякого, кто на них ни посмотрит. И Помм стало мешать собственное тело: она не знала, куда девать свои руки и ноги, которые нужны ей были лишь в той мере, в какой они выполняли свое назначение. Собственно, это и являлось сутью Помм, именно это отличало ее от всех прочих девиц, лежавших на песке (точно лепестки на золоченом блюде): Помм была рождена для труда. Она не считала себя безобразной, нет, — просто, сама не зная почему, она вдруг почувствовала, что выглядит непристойно на своем банном полотенце. Ей не хватало — по крайней мере в тот день — умения ничего не делать. Теперь она смотрела на тех, кто находился вместе с ней на пляже, как смотрела когда-то в деревне на людей, проезжавших мимо в автомобилях, — их отделяло от нее стекло. По ее сторону стекла, в противовес всем этим обнаженным мужчинам и женщинам, находился мир труда, мир чистоты, тихонько нашептывавший ей, чтобы она оделась.

По дороге домой (Помм не сама решила вернуться — она словно подчинялась чьей-то руке, настойчиво толкавшей ее в плечо) она увидела Марилен. Сидя в длинном красном автомобиле, рядом с очередным обладателем квадратного подбородка, Марилен упивалась своим триумфом. Автомобиль медленно двигался по Морскому проспекту в сопровождении кортежа других машин. И Марилен, словно глава государства, время от времени бросала взгляды на жалкую толпу. Сейчас она была королевой, шахиней, высокородной аристократкой. И Помм почувствовала себя ничтожной песчинкой в море толпы, милостиво приобщенной, однако, к свите Марилен еле уловимой улыбкой, посланной ей настолько свысока и издалека, что Помм даже не осмелилась улыбнуться в ответ.

Войдя к себе в комнату, Помм тотчас увидела, что Марилен увезла свои вещи. На столе лежала записка: «Тебе будет гораздо лучше без меня, лапочка. Я увезла вешалки — они тебе не нужны. Пирожные лежат на подоконнике. Целую тебя крепко-крепко».

На этот раз Помм почувствовала, как жестоко ее унизили: Марилен ушла, а что ей оставила? Еду!

III

Эмери де Белинье проложил себе путь сквозь толпу плебеев и вышел на главную улицу городишка, называвшуюся Морским проспектом. На нем была куртка и теннисные шорты — то и другое ослепительно белое. В левой ладони он нес ракетку в чехле из красной (искусственной) кожи. Он был всецело погружен в довольно сложные размышления о современном мире и о себе самом, что подтверждал его костюм. Вот тут-то он и заметил Помм, которая сидела на террасе кондитерской и сосредоточенно глядела, как тает шоколадный шар; зрелище это рождало в ней смутное ощущение непоправимости происходящего, а потому она так спокойно и восприняла то, что за ее столик сел какой-то молодой человек.

И, конечно, Эмери де Белинье заказал шоколадное мороженое — себе «и еще одно для мадемуазель».