При всем том Марк Твен всегда оставался верен себе. Что бы ни говорил он, болезненно бичуя себя в печали и в гневе, он никогда не был трусом. Напротив, с молодых лет в нем присутствуют те бесспорные качества души и характера — отзывчивость, ненависть к фальши, нежелание мириться со злом, из которых вырастает духовное мужество. И герои его книг дают нам не раз примеры моральной отваги.
Если Твен и был пленником буржуазной Америки, то бунтующим пленником, ненавидящим своих угнетателей.
То, что он сумел предать гласности, невзирая на внешние и внутренние препоны, его критика буржуазной Америки, получившая известность прижизненно, имеет большую ценность.
Поздний Твен, поднявшийся из оставленного им в рукописи и посмертно публикуемого вот уже более полувека наследия — подлинный гигант антикапиталистической литературы в США.
Пейн, его младший друг, секретарь и позднее биограф, писал:
«Рассказывают, не знаю насколько верно, что многие известные люди, при жизни чуждавшиеся религии, изменили себе на смертном одре и возвращались к оставленным ими верованиям. Я хочу здесь сказать, что Марк Твен, глядя прямо в глаза смерти, не дрогнул ни разу».
Марк Твен умер 74 лет от роду, 21 апреля 1910 года.
4
Творчество Марка Твена можно подразделить на три главных периода.
К первому относятся юмор и сатира его молодых лет.
Это рассказы и очерки 60-х и начала 70-х годов; «Простаки за границей» и «Налегке»; в написанных Твеном главах «Позолоченного века» завершаются его ранние опыты в области социальной сатиры. В художественном отношении почти все, что создано Твеном в этот период, характеризуется преобладающей ролью американского юмора.
Бурлящая американская юмористика — стихия творчества раннего Твена. Американские историки литературы именуют этот жанр западным или неистовым юмором, а европейские исследователи сразу назвали американским. Американская юмористика родилась из фольклора, процветавшего главным образом на освоенных поселенцами в последнюю очередь западных окраинах США. Там, на границе или на Западе, этот фольклор отразил жизнь и нравы самобытной и примитивной, преимущественно фермерской цивилизации, формировавшейся в условиях суровой борьбы за существование. Если фольклор границы фиксировал в сочных гротескных образах жестокость и дикость изображаемой жизни, то и юмор, рожденный на той же основе, был «грубиянским» юмором. Беспардонность всей этой литературы отражала беспардонность самой окружающей жизни, разнузданность буржуазной стихии, регулируемой одним только правом сильного. А бравурный ее оптимизм был агрессивным и резко индивидуалистичным. Фермеры, мастеровые, торговцы, старатели — пестрый бродяжий люд американского Запада — жили надеждами на удачу, которая вот-вот дастся в руки, и взрывы грубого хохота заглушали стоны и жалобы слабых и гибнущих в непосильной житейской схватке.
Наиболее неприглядные стороны этой жизни уже отходили в прошлое, когда в середине XIX столетия молодая литературная школа на Западе стала их пародировать, создавая американскую юмористику, мало в чем соприкасавшуюся с современной европейской традицией.
Достаточно указать, что в поэтике американского юмора убийство рассматривалось как источник комических ситуаций.
В повествовательной технике американского юмориста господствовали два популярных приема. В первую очередь это — гротескное преувеличение, гипербола, тяготеющая к комическому абсурду. В других случаях это вопиющая недомолвка, снова ведущая к рассчитанному на комический эффект несоответствию. «Я раскроил ему череп и похоронил за свой счет», торжествующе сообщает герой одного из рассказов раннего Твена, которому не угодил часовой мастер. В другом месте читаем: «Я прикончил его как гадюку и с наслаждением содрал с него скальп» (речь идет о чистильщике сапог, надерзившем рассказчику). Ни часовщик, ни чистильщик сапог никак не заслуживали такой жестокой расправы, и рассказчик выступает здесь как кровожадный хвастун. Но он может выступить и в маске бесстрастного хроникера. Тогда он сообщает о жертве убийства с фальшивой непринужденностью: «На рассвете его нашли в переулке, где он спокойно дожидался приезда похоронных дрог».
Герой «Журналистики в Теннесси», одного из известнейших рассказов молодого Твена, поступает помощником редактора в газету «Утренняя Заря и Боевой Клич округа Джонсон» и знакомится с нравами своих местных коллег. Вот как он их рисует:
«...В дверях появился полковник с револьвером армейского образца в руке.
Он сказал:
— Сэр, я, кажется, имею честь говорить с презренным трусом, который редактирует эту дрянную газетку?
— Вот именно. Садитесь, пожалуйста... Кажется, я имею честь говорить с подлым лжецом, полковником Блезерскайтом Текумсе?..
Оба пистолета грянули одновременно. Редактор потерял клок волос, а пуля полковника засела в мясистой части моего бедра... Они опять выстрелили. На этот раз ни тот, ни другой из противников не пострадал, а на мою долю кое-что досталось — пуля в плечо. При третьем выстреле оба джентльмена были легко ранены, а мне раздробило запястье. Тут я сказал, что, пожалуй, пойду прогуляться... Однако оба джентльмена убедительно просили меня остаться и уверяли, что я нисколько им не мешаю.»
Дальше в редакции «Утренней Зари» появляются новые посетители, одни из друзей газеты, другие ее противники, и обстановка становится еще драматичнее.
«Началась такая свалка и резня, каких не в состоянии описать человеческое перо, хотя бы оно было и стальное. Люди стреляли, кололи, рубили, взрывали, выбрасывали друг друга из окна. Пронесся буйный вихрь кощунственной брани, блеснули беспорядочные вспышки воинственного танца — и все кончилось... мы остались вдвоем с истекающим кровью редактором, обозревая поле битвы, усеянное кровавыми останками.
Он сказал:
— Вам здесь понравится, когда вы немножко привыкнете».
Этот заокеанский юмор не мог не озадачить европейских читателей, воспитанных на Диккенсе или Гоголе.
В своих «Простаках за границей» Твен на потеху американским читателям применил оружие американского юмора к европейскому материалу. От «милых европейских реликвий» не осталось камня на камне. Твен хохочет над римскими древностями, над средневековыми замками, над утонченными манерами парижан. Рассказывая о своем пребывании в Риме, он знакомит читателя со счастливо найденной им древней афишей, извещающей о гладиаторском бое, и с газетной рецензией, принадлежащей, как он утверждает, древнеримскому репортеру. Оба документа составлены Твеном в стиле новейшей американской журналистики, с широким использованием спортивного жаргона и рекламных приемов.
Твен развлекает своих соотечественников, выдумывая неправдоподобно смешные истории из европейского быта. Он с наслаждением описывает оторопь европейцев перед лицом свирепого американского юмора. Когда американскому гостю в музее показывают мумию фараона, он заявляет, что не интересуется «подержанными покойниками», но если есть «хороший свежий труп», он готов его посмотреть.
Так обстояло дело в «Простаках за границей». Однако весьма знаменательно, что в написанной сразу же вслед за тем повести «Налегке», новой книге, посвященной Америке (она имела и второе название — «Простаки у себя дома»), неистовый твеновский юмор как бы сразу утрачивает свою разрушительную направленность; напротив, он полностью дружествен по отношению к изображаемой жизни и даже содействует ее прославлению.
В «Налегке» Твен рассказывает о Неваде и Калифорнии своих молодых лет. Никогда еще Твен не смеялся так искренно и самозабвенно. В то же время все, о чем говорит писатель, вызывает его непритворный восторг.
«Население этих городов было текучее, беспокойное и энергичное. Удивительный народ! — так начинает Твен свою известную характеристику хлынувших на Тихоокеанское побережье США американских старателей. — Ибо, заметьте, здесь собралось двести тысяч молодых мужчин — не каких-нибудь слабонервных, жеманных юнцов в белых перчатках, нет — это все были крепкие, жилистые, бесстрашные молодцы, волевые и настойчивые, наделенные всеми качествами великолепной мужественности: это были избранники богов, цвет человечества... Удивительный народ, прекрасный народ!»
