— Хорошо, а если мой баас Макумазан явится в вашу страну, как он будет принят?

— Большинством народа благожелательно, а жрецами Хоу-Хоу враждебно, если они узнают, что явился он убить их бога. И, конечно, он должен приготовиться к войне с Волосатым Народом, что живет в лесах. Впрочем, пророчество говорит, что Белый Вождь их победит.

— А еды достаточно в вашей стране? Есть ли у вас табак и что-нибудь поинтереснее воды, для питья, длинный баас?

— Всех благ у нас в изобилии, о советник Белого Вождя, и все они будут предоставлены ему и тебе. Впрочем, — многозначительно прибавил он, — кто имеет дело со жрецами, тому лучше пить простую воду, дабы не застигли его спящим.

— Есть ли у вас ружья? — спросил Ханс, указывая на мой «экспресс».

— Нет, наше оружие — мечи и копья, а Волосатый Народ владеет лишь луками и стрелами.

Ханс зевнул, словно ему наскучил этот допрос, и уставился на небо, где парило несколько ястребов.

— Баас, — сказал он, — сколько там ястребов: семь или восемь? Я не считал, но думаю, что семь.

— Нет, Ханс, восемь: один залетел выше всех, за облако.

— Вы уверены, что восемь, баас?

— Уверен? — ответил я сердито. — Почему ты спрашиваешь такие глупости — не можешь сосчитать сам?

Ханс опять зевнул и сказал:

— В таком случае, мы едем с этим прекрасным горбоносым баасом в страну Хоу-Хоу. Решено.

— Что за чертовщина, Ханс? Причем тут число ястребов?

— Очень даже причем, баас. Тяжесть выбора давила мне на плечи, и я воздел руки к небу, вознося молитву к вашему преподобному отцу, и вот увидел ястребов. Это преподобный отец бааса послал мне ответ: «Если четное число ястребов, Ханс, тогда ступай; если нечетное — оставайся. Но ты, Ханс, сам не считай ястребов, а пусть их сосчитает мой сын, баас Аллан, дабы он не ругал тебя за последствия, утверждая, что ты ошибся при счете». А теперь, баас, с меня довольно — я лучше пойду займусь волами.

От негодования у меня отнялся язык. В своей трусости я прибег к гаданию, взвалив на Ханса выбор, — а этот плутишка, в свою очередь, загадал чет и нечет, да еще меня же заставил подсчитывать! Я так разозлился, что угрожающе поднял ногу, но Ханс вовремя отскочил и не попадался мне на глаза до самого моего возвращения в становище.

— Охо! Охо! — смеялся Зикали. — Охо! — между тем как величавый Иссикор с достоинством и кротким изумлением наблюдал эту сцену.

Затем я повернулся к Зикали и сказал:

— Как я раньше называл тебя мошенником, так и теперь скажу, что ты мошенник, со всеми твоими россказнями. Вот она, твоя летучая мышь, приносящая вести, она все время пряталась под твоей крышей. — И я указал на Иссикора. — Запутали меня, заставили дать обещание отправиться в это дурацкое путешествие, и теперь, так как я не могу отступиться от слова, мне приходится ехать.

— Ты дал слово, Макумазан? — наивно спросил Зикали. Ты говорил со Светом-Во-Мраке по-голландски — так что ни я, ни этот человек не поняли твоих слов. Но по благородству сердца твоего ты нам объяснил их, и мы, конечно, знаем, как это знает каждый, что твое слово значит больше, чем все письменные обязательства всех белых людей, вместе взятых, и что только смерть или болезнь могут теперь удержать тебя от поездки с Иссикором на его родину. Охо-хо. Все идет, как я хотел — по причинам, которыми я не стану докучать тебе, Макумазан.

Тут я понял, что вдвойне одурачен — и Хансом, и старым знахарем. По правде сказать, я совсем позабыл, что Зикали не понимает по-голландски. Но, во всяком случае, карлик знал человеческую натуру и умел читать мысли, так как он продолжал:

— Не кипятись, как прикрытый камнем горшок, Макумазан, из-за того, что немощная твоя нога поскользнулась и ты открыто повторил на одном языке сказанное тайно на другом — и таким образом дал обещание нам обоим. Все равно, Макумазан, обещание ты дал, и твое белое сердце не позволило бы взять его назад — именно потому не позволило бы, что мы не поняли его. Нет, это великое белое сердце поднялось бы и стало бы тебе поперек горла. Итак, вынь горящие головни из-под кипящего котла твоего гнева и отправляйся в путь, как ты обещал. Ты увидишь чудесные вещи, совершишь чудесные подвиги и вырвешь невинность из рук злых богов или людей.

— Да, и обожгу пальцы, загребая для тебя жар, Зикали, — фыркнул я.

— Может быть, Макумазан, может быть, ибо как же иначе заварил бы я всю эту кашу? Но что тебе до моей каши, Макумазан, Белый Вождь, жаждущий истины, как жаждет вражеского сердца брошенное копье? Ты откроешь новые истины, Макумазан, и не беда, если копье слегка окрасится красным, проникнув в сердце вещей. Его можно очистить, Макумазан, а ты окажешь еще одну услугу своему старому Другу» мошеннику Зикали.

Тут Аллан взглянул на часы и остановился.

— А вы знаете, который час? — сказал он. — Двадцать минут второго, клянусь головой Чаки. Если вам, друзья мои, хочется закончить рассказ сегодня же, досказывайте сами, по собственному вкусу. С меня довольно, а то завтра на охоте я и в стог сена не попаду.

На следующий вечер, в приятной усталости после целого дня охоты и превосходного обеда, мы четверо, то есть Куртис, Гуд, я (издатель этих записок) и старый Аллан, собрались у камина в его уютной берлоге. — А теперь, Аллан, — сказал я, — продолжайте ваш рассказ.

— Какой рассказ? — спросил Квотермейн, притворяясь, что забыл. Его всегда было трудно раскачать, когда дело касалось его личных воспоминаний.

— О человеке-обезьяне и аполлоноподобном незнакомце, — ответил Гуд. — Они мне снились всю ночь: я спас даму — смуглую красавицу в голубом — и только приготовился получить в награду заслуженный поцелуй, как она закапризничала и превратилась в камень.

— Так ей и следовало поступить относительно вас, если она не дура, — сердито перебил Аллан и прибавил: — Это вы из-за сна стреляли сегодня еще хуже, чем всегда? Я заметил, что вы промахнулись по восьми фазанам подряд.

— А я видел, как вы подстрелили восемнадцать подряд, — бойко возразил Гуд, — так что общий итог не пострадал. Итак, приступайте к вашей романтической повести. Вечерком, после изрядной дозы грубой повседневной действительности, я люблю немного романтики в образе немыслимого фазана.

— Романтика! — вознегодовал Аллан. — Это я романтик? Пожалуйста, не судите обо мне по себе самому, Гуд.

Тут вмешался я, умоляя Аллана не тратить время на споры с Гудом, который недостоин его внимания. Наконец старик смилостивился и начал:

— Мне придется поторопиться, чтобы поскорее покончить с этим занятием, которое сушит мне глотку (я долго жил в одиночестве и не привык говорить, как политик) и заставляет выпивать лишнее» Вы тоже все торопитесь, в особенности Гуд, которому хочется поскорее добраться до конца рассказа, чтобы высказать, как поступил бы он на моем месте, а вы, мой друг, завтра утром уезжаете и вам нужно упаковаться перед отходом ко сну. Поэтому я многое буду пропускать — пропущу, например, всю нашу поездку, хоть это было интереснейшее путешествие, и начну рассказ с нашего благополучного прибытия к первой горной цепи, за которой, по словам Зикали, начиналась пустыня. Здесь нам следовало оставить фургон, так как невозможно было переправляться на волах через горы и пески.

К счастью, мы смогли это сделать в мирном поселке, очаровательно расположенном около воды. Я оставил свой фургон на попечение Мавуна и Индуки, которым вполне доверял, и посулил местному вождю хороший подарок, если по возвращении мы найдем все в целости.

Тот обещал сделать все, что от него зависит, но печально прибавил, что если мы отправляемся в страну Хоу-Хоу, то никогда не вернемся, потому что это земля бесов. И он спросил, как в этом случае поступить с моим добром. Я ответил, что приказал моим зулусам, в случае если я не вернусь через год, отправляться обратно — туда, откуда мы приехали, — и огласить, что я погиб, но что ему, мол, нечего опасаться, так как я великий волшебник и знаю, что вернусь задолго до назначенного срока.