— Да, мне все это известно, — ответил Голд. — Я знаю, что вам дали вполне солидную сумму денег, которой должно хватить на все время наказания, и что власти обратились к населению с просьбой, чтобы оно оказывало вам помощь и выражало сочувствие. Надеюсь, именно так дело и обстоит.

— Мне это не нужно. Я не хочу, чтобы меня жалели и помогали. Я не хочу быть беспомощным ребенком в мире взрослых. Мне не нравится быть неграмотным в мире, где все умеют читать. Помогите мне! Мой приговор должен быть отменен. Вот уже почти месяц я живу в аду. Я не выдержу еще одиннадцати.

Голд задумался, а потом сказал:

— Я возьму с вас аванс, чтобы стать вашим официальным представителем, и постараюсь сделать все, что в моих силах. Но должен предупредить: шансы на успех не велики.

— Почему? Я всего-то перевел пять тысяч долларов...

— Вы планировали перевести гораздо больше — к такому решению пришел суд, но вас поймали прежде, чем вы успели это сделать. Гениальное компьютерное мошенничество, вполне достойное вашего всемирно известного таланта шахматного игрока, и все же — преступление. Вы сами сказали, что в нашем мире все компьютеризировано и ни один шаг, пусть даже самый незначительный, не делается без компьютера. Следовательно, мошенничество, совершенное с его помощью, есть попытка расшатать основы цивилизации. Страшное преступление. Нужно сделать все, чтобы больше ни у кого не возникло желания повторить ваши подвиги.

— Кончайте проповедь.

— А я ее и не начинал. Я просто вам объясняю, как обстоят дела. Вы посягнули на систему, и в наказание система разрушена — только для вас одного, — а в остальном вам ведь не сделали ничего плохого. Если ваша жизнь кажется вам невыносимой, в некотором смысле это должно показать вам, какой она стала бы для всех остальных из-за того, что вы совершили покушение на существующий порядок вещей.

— Но год — это слишком много!

— Ну, возможно, меньший срок тоже послужит хорошим примером для тех, кто задумывает аналогичное преступление. Я попытаюсь вам помочь, но боюсь, мне известно, что скажет суд.

— Что?

— Они скажут, что, если наказание должно соответствовать совершенному преступлению, ваше подходит просто идеально.

Джонас Уиллард посмотрел по сторонам и постучал жезлом:

— Теперь понятно? Это лишь тренировочная сцена, и ее назначение — выяснить, понимаем ли мы, чем занимаемся. Мы отрабатывали ее достаточно долга, и на сей раз я ожидаю профессионального исполнения. Приготовиться. Всем приготовиться.

Он вновь посмотрел по сторонам. Трое сидели за синтезаторами голосов, еще трое — за аппаратами проекции образов. Седьмой отвечал за музыку, а восьмой — за фон. Остальные отошли в сторону, дожидаясь своей очереди.

— Хорошо, — продолжил Уиллард — Помните, старик всю свою жизнь был тираном. Он привык, что любая его прихоть мгновенно исполняется, а когда он хмурится, все сразу дрожат. Ныне все это в прошлом, но он об этом пока не знает. Ему противостоит дочь, которую он считает покорной девушкой, согласной выполнить любое его желание, и никак не может поверить, что теперь перед ним властная королева. Итак, начинаем с короля.

Возник Лир — высокий, седой, слегка растрепанный, с резким и пронзительным взглядом.

— Не сутулить его, не сутулить, — сказал Уиллард. — Ему восемьдесят лет, но он не считает себя старым. Пока что. Выпрямите ему спину, он король до последнего дюйма. — Фигура изменилась. — Вот так, хорошо. И голос должен быть сильным, а не дрожащим — пока. Понятно?

— Понятно, шеф, — кивнул звуковик, отвечающий за голос Лира.

— Прекрасно. Теперь королева.

Возникла королева — чуть пониже Лира, прямая как статуя, каждая складочка платья строго на месте. Ее красота казалась холодной и непрощающей, как лед.

— А теперь шут.

Появился худой и хрупкий человечек, похожий на испуганного подростка, если бы не его взрослое лицо, где доминировали пронзительные глаза — такие большие, что словно занимали все лицо.

— Прекрасно, — сказал Уиллард. — Подготовьте Олбани, он очень скоро появится. Начинаем сцену. — Он вновь постучал по подиуму, бросил быстрый взгляд на лежащую перед ним исчерканную пьесу и произнес: — Лир! — Жезл Уилларда указал на звуковика Лира и плавно качнулся, указывая каденцию речи, которую он хотел услышать.

— Здравствуй, дочка, — произнес Лир. — Чего бровь насупила? Часто ты стала хмуриться[16].

Его прервал голос шута, писклявый, словно дудочка:

— Молодец ты был раньше — чихать тебе было на ее хмурость…

Королева Гонерилья медленно повернулась к шуту, и ее глаза на мгновение вспыхнули огнем, но эта вспышка была столь краткой, что зрители скорее уловили впечатление, чем заметили сам факт. Шут завершил свой монолог со все нарастающим страхом и, пятясь, укрылся за фигурой Лира, отыскивая хоть какую-то защиту от этого яростного взгляда.

Гонерилья заговорила с Лиром о делах в государстве, и во время ее монолога слышалось тихое потрескивание льда, а едва слышимая музыка играла негромкими диссонансами.

Требования Гонерильи соответствуют этой атмосфере, потому что она хочет привести придворные дела в порядок, а порядка нечего и ждать, пока Лир продолжает считать себя тираном. Но Лир не в том настроении, чтобы прислушиваться к доводам. Он поддается гневу и начинает бушевать.

Входит Олбани. Он консорт Гонерильи — круглолицый, простодушный, удивленно озирающийся по сторонам. Что тут происходит? Он полностью под каблуком властной жены и гневливого тестя. Именно в этот момент Лир разражается одним из самых едких осуждений в истории литературы. Его реакция чрезмерна. Гонерилья пока еще не сделала ничего, чтобы заслужитьтакое,но Лир перегибает палку:

Звуковик усилил в этом монологе голос Лира и снабдил легким шипением, а тело его стало выше и каким-то менее осязаемым, словно превратилось в мстительную фурию.

Гонерилья же на протяжении всего монолога не шелохнулась, не дрогнула, не шагнула назад но ее прекрасное лицо, не меняясь явно, словно накапливало в себе зло, и к концу произнесенного Лиром проклятия стало застывшим, как у архангела — но у архангела падшего. С него сползли любые остатки жалости, осталась только опасная дьявольская величественность.

Дрожащий шут все это время прятался за Лиром. Олбани олицетворял собой смущение, задавал бессмысленные вопросы, ему хотелось встать между двумя антагонистами, но он откровенно боялся это сделать.

— Хорошо, — произнес Уиллард, постучав жезлом. — Сцена записана, и теперь я хочу, чтобы все ее просмотрели. — Он поднял жезл, и синтезатор, расположенный возле задней стены студии, начал воспроизводить запись.

Ее смотрели молча, затем Уиллард сказал:

— Получилось хорошо, но, думаю, вы согласитесь, что недостаточно хорошо. Прошу всех выслушать меня внимательно, чтобы я смог объяснить, что мы сейчас попробуем сделать. Всем вам известно, что компьютеризованный театр далеко не новинка. С голосами и изображениями научились работать так, что результат превосходит возможности актеров-людей. Уже не надо прерывать монолог, чтобы сделать вдох; диапазон и качество голосов почти неограничены, а синтетические образы можно менять, подстраивая их под слова и действия. Однако до сих пор эти возможности использовали, можно сказать, по-детски. Мы же намерены создать первую серьезную компьюдраму в мире, и меня — не знаю, как вас — устроит только один результат — превосходный. Я хочу поставить величайшую пьесу, написанную величайшим драматургом в истории: «Король Лир» Уильяма Шекспира.