Главное, что бросается в глаза – относительная (в сравнении со многими другими странами) легкость, с которой совершилось крещение. Единственное известие о сопротивлении ему относится к Новгороду и содержится в поздней Иоакимовской летописи;[450] достоверность его весьма сомнительна.[451] В Киеве крещение не вызвало активных проявлений недовольства.[452] Никаких данных об организованном сопротивлении крещению в конце Х в. в других регионах источники не содержат.
Между тем такие данные имеются по периоду, когда от официального принятия христианства прошло почти столетие. Это 60–е—70–е гг. XI в. Именно тогда имеют место восстание во главе с волхвами в районе Ярославля – Белоозера,[453] выступление новгородцев, побуждаемых языческим волхвом, против местного епископа,[454] деятельность (небезуспешная – «его же невегласи послушаху») некоего волхва в Киеве.[455]
В историографии было принято связывать эти выступления с усилением феодального гнета, а антихристианскую их форму объяснять реанимацией древних языческих традиций для нужд социальной борьбы.[456] В Ярославско—Белозерском восстании ведущую роль, возможно, играло местное финно—угорское население (меря, весь), еще слабо охваченное христианизацией.[457] Но киевские и новгородские брожения происходили не среди крестьян (в отношении которых можно было бы рассуждать об «усилении гнета» в XI столетии), а среди горожан, несомненно русских и крещеных (причем не в первом поколении). Очевидно, указанного объяснения как минимум недостаточно.
Представляется, что вспышка антихристианских настроений в третьей четверти XI в. станет понятней, если учесть особенности процесса реального внедрения христианских норм в жизнь населения Руси.
После официального крещения Владимир Святославич предпринял, по—видимому, попытку непосредственного введения в правовую практику византийских юридических норм; однако такой «резкий рывок» не был принят верхушкой русского общества, и вскоре князь решил вернуться к привычной системе штрафов – «вир».[458] Но эта система не включала наказаний за нарушение христианских норм повседневной жизни, и пришлось начать работу по выработке собственного законодательства в данной области.
Еще в правление Владимира (до 1011 г.) был принят церковный устав, согласно которому преступления против нравственности передавались в ведение церкви. Однако текст устава содержал только перечень нарушений, без конкретизации наказаний за каждое из них.[459]
Есть основания полагать, что в начале XI столетия в области морально—нравственных норм даже верхушка общества продолжала руководствоваться языческими представлениями. Как известно, совершившееся в 1015 г. убийство Бориса и Глеба Владимировичей получило широкий общественный резонанс, братья стали первыми русскими святыми. Но их канонизация и создание посвященного им цикла литературных произведений имели место только в середине – второй половине XI в.,[460] то есть явились продуктом деятельности в основном следующего поколения. Между тем в 1015 г. имели место еще два убийства, тоже вероломных (и к тому же массовых), которые отрицательной реакции в литературе не вызвали. Это избиение новгородцами «в нощь» нанятых Ярославом варягов, творивших в Новгороде насилия, и ответное «иссечение» Ярославом виновных в этом деянии новгородцев.[461] Летописцы не осуждали действия ни горожан, ни Ярослава; можно было, казалось бы, хотя бы умолчать о лицемерных словах князя при приглашении новгородских мужей с целью их убийства [ «уже мнѣ сихъ (т. е. варягов. – А. Г.) не кресити»[462] ], обличающих явно расчетливое вероломство, – но не сделано было и этого. По—видимому, из рассказа о совершенном Ярославом вытекало понятное читателям без лишних пояснений оправдание: князь мстил тем, кто совершил вероломное убийство варяжских дружинников, – людей, доверившихся ему, находившихся под его правовой защитой. Убийство же новгородцами варягов оправдывалось местью за чинившиеся ими бесчинства. Без какой—либо оценки сообщается и об убийстве по приказу Ярослава в начале 20–х гг. XI в. его двоюродного дяди – бывшего новгородского посадника Константина Добрынича.[463]
Фактически летописцы к этим деяниям относятся так же, как к более ранним убийствам язычниками язычников: Олегом (по Начальному своду – Игорем) Аскольда и Дира, древлянами – Игоря, Ольгой – древлян, Олегом Святославичем – Люта Свенельдича, Владимиром – брата Ярополка. Во всех этих случаях действия убийц не осуждаются, а объясняются теми или иными мотивами, явно неприемлемыми для христианина, но оправдывающими язычника (Ольга и Владимир в момент совершения убийств были еще язычниками), не связанного запретом на убийство: для Олега это узурпация Аскольдом и Диром княжеского титула, для древлян – нарушение Игорем норм сбора дани, для Ольги – месть за убийство мужа, для Олега Святославича – нарушение Лютом границы охотничьих угодий, для Владимира – тот факт, что борьбу с братьями начал Ярополк.[464] Отсутствие отличий в оценке этих деяний и подобных им событий начала XI в. (кроме убиения Бориса и Глеба) показывает, что последние не подверглись переосмыслению в эпоху Начального летописания (2–я половина XI – начало XII в.), и о них сказано так, как они воспринимались их современниками, людьми начала XI столетия: это восприятие, следовательно, еще не отличалось от языческого – если убийцы имели какие—то резоны для своих действий (в ситуации 1015 г. – ответ на насилия и месть), эти действия не осуждались.
Начало третьей четверти XI в. ознаменовалось принятием церковного устава Ярослава. Киевский князь принял его с совета с митрополитом Иларионом, т. е. между 1051–1054 гг., когда Иларион занимал митрополичью кафедру. В Уставе Ярослава уже подробно прописаны наказания за нравственные проступки, при этом предусматривались как церковные, так и светские (со стороны князя) санкции.[465]
На середину – третью четверть XI в. приходится, как сказано выше, создание культа свв. Бориса и Глеба. Будучи с политической стороны порождено стремлением утвердить позиции Руси в христианском мире появлением собственных святых покровителей, с точки зрения нравственной оно происходило на фоне изменения отношения к убийству. Такого рода деяния, имевшие место во 2–й половине XI столетия (избиение Мстиславом Изяславичем в 1069 г. киевлян, виновных в свержении его отца; убийство в 1086 г. на Волыни князя Ярополка Изяславича, в 90–х гг. – печерских монахов князьями Ростиславом Всеволодичем и Мстиславом Святополчичем), получают, в отличие от убийств IX – начала XI в., резкое осуждение в литературе.[466] Начинают иметь место случаи отказа от убийства там, где прежде ситуация наверняка разрешилась бы именно таким образом. Изяслав, Святослав и Всеволод Ярославичи, вероломно захватив Всеслава Брячиславича Полоцкого в 1067 г., не убивают его (как сделал их дед Владимир девяноста годами ранее в аналогичной ситуации с братом Ярополком), а «всего лишь» заключают в «поруб»; во время киевского восстания 1068 г. Изяслав отклоняет совет своих приближенных убить Всеслава.[467] Киевский боярин Янь Вышатич во время подавления восстания на Белоозере не считает себя вправе убить захваченных волхвов – предводителей восстания и выходит из положения, предложив осуществить кровную месть местным жителям – родственникам убитых ими женщин.[468]
