Приказав Федору и Кузьме готовиться к отъезду, Сергей Васильевич отправился по лавкам. В Пале-Рояле кто-то окликнул его стародавним именем:

— Эй, Славянин!

Огромного роста генерал в затертом артиллерийском вицмундире высился в людской толчее. Шляпа лихо сдвинута на правое ухо, огромные ручищи сложены на эфесе саженной сабли.

— Костенецкий?

— Я и есть… Вот, брат, когда встретились! Ну, пойдем, присядем, выпьем ихнего кофею, что ли. Сколько лет не видались?

— Двадцать пять, с самого Очакова.

— Охо-хо-хо!.. Эй, гарсон, силь ву плэ, де кафе э боку безэ… Ты по-французски силен? Науку нашего Шалье помнишь?

— А ты знаешь, как я Шалье на этой войне встретил?

— Да что ты?

И пошел рассказ за рассказом о том, что было с обоими, о тех, кого видели из корпусных товарищей. Грустно было услышать Непейцыну, что Криштофович убит под Бородином, что, как слышно, Дорохов совсем плох от, казалось поначалу, пустячной раны. И тут же узнал, что аракчеевский прислужник фон Шванбах, о котором слуху не было во время кампании, теперь оказался в Париже и под диктовку своего шефа, находящегося безотлучно при государе, наводит порядки-смотры в артиллерии армейских корпусов, разносит боевых командиров за изношенную амуницию, за разномастных лошадей и за иные «упущения», происшедшие за два года походов.

Незаметно просидели в кафе часа два и поглотили действительно «боку» печенья. В разговоре Костенецкий неизменно называл недавних врагов «французишками».

— Что же ты их столь пренебрежительно? — заметил Сергей Васильевич. — Нам в Париж добраться не дешево стало…

— А оттого, — уверенно ответил генерал, — что от славян беглых с нашей Руси происходят…

— Помилуй! Откуда такая мысль? — поразился Непейцын.

— А как же? Язык-то! Сена — оттого, что по берегам луга, на которых сено косят; пен — хлеб, оттого, что пена на тесте бывает; мулен — мельница, оттого, что мелят… Да мало ли? Наш язык, только испорченный. Убежали со страху от татар, да и засели где поспокойней да потеплее…

Непейцын хотел было сказать: «Ты шутишь?» — но посмотрел в ясные глаза великана и смолчал, подумав: «Ох, Вася, в бою ты молодец и товарищ добрейший, а насчет образованности не силен. Или у тебя патриотизм этак странно повернулся?..»

Еще через три дня, простившись с однополчанами и с Тинелями, нагрузив коляску походным имуществом и парижскими покупками, сопровождаемые жалобным плачем Мадлены и поклонами старого привратника, путники выехали из ворот на улице Тремуйль. Как сказал при последней встрече Паренсов, им предстояло проехать по Франции около пятисот верст, по германским государствам — полторы тысячи и по России — около тысячи. Полагая, что четверик — верхового коня в дорогу запрягли в ряд с другими — без затруднения пробежит по шестидесяти верст в день, отдыхая каждые пятые сутки, выходило, что проедут больше полутора месяцев. Их дорога вилась на Шалон и Мец, на Франкфурт, Лейпциг и Торн, на Гродно, Псков и Петербург. Эх, далеко, эх, долго!..

Лошади бежали ходко, французские и немецкие тракты были хорошо мощены, гостиницы чисты, людское и конское продовольствие дешево. Но Сергею Васильевичу казалось, что едут ужасно медленно. Он говорил себе, что с боями путь этот прошли в полтора года, а теперь делают в десять раз быстрей, но никакие резоны не помогли. Прав был Потемкин, что спешащему путнику захочется переменить свою покойную коляску на курьерскую тележку. Полковник не делал этого только потому, что видел, как забиты почтовые станции офицерами всех наций, спешащими во все концы Европы.

Путники постоянно встречали нестройно марширующие колонны французских солдат, возвращавшихся из плена и протягивавших руку за подаянием. Встречали и воинские части, шедшие на мирные квартиры и одетые немногим лучше вчерашних пленных.

— Все по своим щелям, как тараканы утром, ползут, — сказал Федор.

Он заметно потускнел после отъезда из Парижа и часто вполголоса напевал:

На одной из остановок Сергей Васильевич услышал, как Кузьма сочувствующе спросил:

— Всё по Мадленке сохнешь?

— Еще чего? — откликнулся Федор. — Да у меня таких Мадленок знаешь еще сколько будет?..

Дольше других эпизодов этой дальней дороги осталось в памяти Непейцына виденное в селе близ Лейпцига. Здесь остановились подкрепить железные шины на колесах. Пока кузнецы возились с коляской, полковник, расправляя усталую спину, поковылял вперед, сказав, чтоб его догоняли. У окна последнего дома сидел старый немец. Когда Сергей Васильевич поравнялся с ним, он, сняв колпак, спросил:

— Mein Herr, suchen Sie nicht den russischen Friedhof?[40]

— Aber gibt es hier eins?[41] — с трудом подобрал слова Непейцын.

— Gewiss. In unserem Dorfe hat lange Zeit ein Hospital gestanden… Da ist er, neben dem Wege. — И немец указал на группу деревьев. — Früher stand da eine Kirche, die im Kriege verbrannt war, und wir fuhrten diesen heiligen Platz für ewige Ruhe unserer Befreier[42].

Песчаная дорожка вела к кладбищу. По обеим ее сторонам ровнялись холмики, подернутые молодой травой, увенчанные одинаковыми деревянными крестами. На некоторых можно было прочесть имена: «Майор Токаревич», «Прапорщик Ильинский, «Штаб-ротмистр Челищев»… Откуда ему знакома эта фамилия?..

Сергей Васильевич подошел вплотную к могиле: «Чугуевского уланского полка штаб-ротмистр и кавалер Владимир Петрович Челищев умер от ран, под Лейпцигом полученных, на двадцать четвертом году жизни…» Так ведь это юноша, которого Ненила выхаживала в Луках от поноса… Знает ли матушка его, где похоронен? Впрочем, не все ли равно где!..

Сергей Васильевич снял фуражку, перекрестился и пошел обратно к дороге: «Вот пути судьбы! Не в другом месте, а именно здесь завернули в кузницу, чтобы смог поклониться могиле. Ну, немцы, будете ли помнить тех, кто страдал и умер на германской земле, помогая вам выбиться из-под железной руки Наполеона?..»

И снова, снова, снова мелькают села и городки, кирки и гостиницы, кузницы, заставы, поля, леса, озера, мосты… Вот и пограничные столбы на берегу Немана. Наконец-то стали попадаться русские названия сел и деревень… И вот уже поднялись над горизонтом главы псковского Троицкого собора. Пылит улица, лают собаки, бегущие за коляской. Остановились перед гостиницей, и как раз ударили к вечерне на одной, другой, десятой колокольне… Может, передохнуть здесь, пойти к Чернобурову, узнать губернские новости и как поживает Квасов?.. Показаться им в гвардейском мундире со всеми орденами и при золотой шпаге?.. Да нет, ну их всех! Скорей, скорей дальше…

Нередко случается, что человек проживет весь отпущенный ему век, так и не узнав, какой волшебный свет может изливаться из любимых и любящих глаз. Один не узнает потому, что на него никогда никто так не посмотрел, а на другого смотрели, да не заметил. Непейцын впервые по-настоящему увидел сияние Сониных глаз на сорок четвертом году от роду, вернувшись с войны в Петербург.

Большое, все заслонившее счастье пришло с той первой минуты, когда вечером 20 июня переступил порог дома на Песках и в темных сенях его шею охватили трепетные руки Сони, выбежавшей на стук и дребезжание подъехавшей к крыльцу коляски. С этой минуты и до возвращения гвардии в Петербург они почти не расставались. Все прежнее было только тенью этого лета. Раньше Соню мучила тревога за него, уходившего на войну или приехавшего ненадолго с войны, а Сергей ежеминутно думал, правильно ли поступает, обрекая ее на вероятное второе вдовство?.. Теперь же впереди была ничем не нарушенная близость, возможность в любую минуту взять руку, заглянуть в глаза, услышать голос. Сейчас первая надобность состояла в том, чтобы узнать, что было с обоими за полтора года. Полтора года! И каких! Сначала рассказывали, что приходило в голову, видно самое нужное, самое главное. Потом Софья Дмитриевна попросила, чтобы начал по порядку с того, как уехал из Петербурга Несколько дней рассказывал, начиная с утра и до того, как засыпали. По вечерам приходили послушать Филя с Ненилой, не пенявшие, что узнают не все. Перерывы повествования наступали, когда Софья Дмитриевна отвлекалась хозяйством или садилась за фортепьяно. Когда в первый раз при нем положила руки на клавиши, то не сразу начала играть, а посидела, опустив голову.