Темные глаза Джейн просветлели и лучезарно засияли.
– А вы не находите мою музыку жеманной? – спросила она. – Наш руководитель утверждает, что моя манера исполнения жеманна.
– Какой тупица! – бросил ван Хорн, вытирая слюну, скопившуюся в уголках рта. – В вашем исполнении есть аккуратность, но это совсем не обязательно означает жеманность; аккуратность возникает там, где начинается страсть. А без аккуратности – beaucoup de rien[19], так ведь? Ваш большой палец твердо прижимает струну даже в той позиции, в какой у большинства мужчин он начинает дрожать и соскальзывать, потому что это больно. – Он поднес поближе к глазам ее левую руку и погладил край большого пальца. – Видите это? – обратился он к Александре, протянув ей руку Джейн так, словно она была отдельным от тела предметом, достойным восхищения. – Какая прекрасная мозоль!
Джейн отдернула руку, почувствовав, что на них смотрят. Униатский священник Эд Парсли заметил эту сцену. Но ван Хорн, похоже, хотел привлечь внимание публики, потому что, отпустив безвольно упавшую левую руку Джейн, тут же схватил правую, без присмотра висевшую вдоль тела, и затряс ею перед изумленным лицом хозяйки.
– Вот эта! – почти прокричал он. – Именно эта рука подкладывает ложку дегтя в бочку меда. Как вы работаете смычком! О боже! Ваши спиккато звучат как маркато, ваши легато – как деташе[20]. Солнышко, надо слитно исполнять фрагменты, вы же играете не отдельные ноты, одну за другой, пам-пам-пам, вы слагаете музыкальные фразы, вы извлекаете из инструмента крики человеческой души!
Тонкий рот Джейн открылся в немом вопле, и Александра увидела, как слезы собираются в оптические линзы на ее глазах, коричневый цвет которых – цвет черепашьего панциря – всегда оказывался чуть светлее, чем помнилось.
Подошел преподобный Парсли. Это был моложавый мужчина, в чьем облике смутно угадывалась печать рока. Его лицо выглядело как красивое, но чуть искаженное кривым зеркалом, – расстояние между короткими бачками и ноздрями казалось слишком длинным, словно кто-то вытягивал лицо в этом направлении, на полных выразительных губах навечно застыла улыбка человека, понимающего, что он попал не туда, стоит не на той автобусной остановке, в стране, где говорят на никому неведомом языке. Хотя Парсли едва перевалило за тридцать, он был слишком стар, чтобы стать солдатом движения погромщиков витрин и курильщиков ЛСД, и это усугубляло его ощущение неприкаянности и неадекватности, хотя он исправно организовывал марши мира, служил всенощные, читал догматы веры и призывал паству, состоявшую из унылых, покорных душ, превратить свою старую милую церковь в приют для уклоняющихся от службы в армии молодых людей – с койками, горячей пищей и биотуалетами. Однако вместо этого в церкви, где по случайности оказалась великолепная акустика – эти былые строители, видимо, знали какой-то секрет, – устраивались изысканные культурные мероприятия. Но Александра, выросшая в пустынном краю, ставшем местом действия тысяч ковбойских фильмов, была склонна думать, что прошлое часто излишне романтизируют и, когда оно было настоящим, в нем ощущалась та же утонченная пустота, какую мы чувствуем теперь.
Эд поднял голову – он был невысок ростом, что составляло еще один источник его огорчений, – и насмешливо посмотрел на Даррила ван Хорна. Потом обратился к Джейн Смарт с решительно отвергающей его суждения интонацией:
– Прекрасно, Джейн. Вы все четверо играли просто чертовски здорово. Как я только что сказал Клайду Гейбриелу, жаль, что мы не смогли лучше организовать рекламу, собрать больше слушателей из Ньюпорта; хотя я знаю, что его газета сделала все, что могла, он воспринял это как критику. Вообще, он в последнее время похож на человека, пребывающего на грани срыва.
Александра знала, что Сьюки спала с Эдом, а Джейн, возможно, спала с ним раньше. У мужчин, с которыми женщина когда-либо, пусть и давно, спала, голос в их присутствии приобретает особое качество: в нем, как в некрашеной деревяшке, оставленной под дождем, проявляется структура. Аура Эда – Александра невольно продолжала замечать ауры, это видение всегда сопровождало ее менструальные циклы – испускала нездоровые зеленовато-желтые волны беспокойства и самовлюбленности, которые шли от его волос, зачесанных на строгий пробор и выглядевших бесцветными, хотя седины в них не было. Джейн продолжала бороться со слезами, так что в сложившейся неловкой ситуации Александре пришлось взять на себя роль поручителя этого странного чужака и представлять мужчин друг другу.
– Преподобный Парсли…
– Бросьте, Александра. Мы же друзья. Зовите меня Эдом, пожалуйста.
Сьюки наверняка рассказывала подругам о недолгом периоде их интимной близости, поэтому Парсли считал себя близким знакомым. Постоянно сталкиваешься с людьми, которые знают тебя лучше, чем ты их; люди любят все разнюхивать. Александра не могла заставить себя произнести «Эд», ее отталкивала аура обреченности, витавшая вокруг него.
– …А это мистер ван Хорн, который только что поселился в доме Леноксов, вы, вероятно, слышали.
– Да, слышал и приятно удивлен вашим появлением здесь, сэр. Никто не говорил, что вы – любитель музыки.
– И это еще слабо сказано, сэр. Очень рад, преподобный. – Он протянул священнику руку, и тот вздрогнул, отвечая на рукопожатие.
– Никаких «преподобных», прошу вас. Все, друзья и враги, называют меня Эдом.
– Эд, у вас шикарная старинная церковь. Вам, должно быть, стоит кучу денег страховать ее от пожара.
– Господь – наш страхователь, – пошутил Парсли, и его болезненная аура расширилась от удовольствия при подобном богохульстве. – Но если говорить серьезно, такое строение невозможно переделать, а пожилые прихожане жалуются на большое количество ступенек. Есть люди, которые не могут петь в церкви только потому, что не в состоянии подняться на хоры. Кроме того, на мой взгляд, такая роскошь, пробуждающая все эти традиционные ассоциации, мешает восприятию послания, которое современная униатско-универсалистская церковь пытается донести до паствы. Чего бы я хотел, так это открыть церковь в торговом центре города, прямо на Док-стрит. Именно там собирается молодежь, а бизнес и коммерция делают свое грязное дело.
– А что в нем грязного?
– Простите, я не расслышал вашего имени.
– Даррил.
– Даррил, вижу, вы любитель подначивать. Вы человек искушенный и знаете не хуже меня, что связь между зверствами, которые творятся сейчас в Юго-Восточной Азии, и этим новым отделением для автомобилистов, которое «Оулд-Стоун бэнк» открыл рядом с магазином «Бей-Сьюперетт», прямая и непосредственная; зачем же мне зря сотрясать воздух?
– Вы правы, приятель, незачем, – ответил ван Хорн.
– Когда говорит Мамона, дядя Сэм пляшет от радости.
– Аминь, – заключил ван Хорн.
Как приятно, подумала Александра, когда мужчины разговаривают друг с другом. Какая агрессивность: один на другого – грудью. Она испытывала такое же возбуждение, как однажды во время прогулки по лесу, когда набрела на следы мечущихся когтей в песчаной пещере и нашла несколько вырванных перьев, свидетельствовавших о состоявшейся там смертельной схватке. Эд Парсли видел в ван Хорне тип банкира, орудие системы, и яростно сражался с замеченным в глазах более крупного самца пренебрежением к нему как к визгливому и никчемному либералу, беспомощному посреднику несуществующего Бога. Эд хотел быть представителем другой системы, не менее свирепой и широко разветвленной. Словно бы для того, чтобы терзать себя, он носил воротничок священника, в котором его шея выглядела тощей и какой-то детской. Для его конфессии такой воротник был настолько необычен, что по-своему знаменовал вызов.
– Я не ослышался? – продолжал Парсли высокопарно, голосом, исполненным мрачной подозрительности. – Вы выступили здесь с критикой игры Джейн на виолончели?
– Только по части владения смычком, – ответил ван Хорн неожиданно робко, как побежденный, а его челюсть отвисла и по-фиглярски задергалась. – Я сказал, что в остальном исполнение было великолепным, просто движению ее смычка не хватает плавности. Господи, здесь нужно постоянно следить за собой, чтобы не наступить кому-нибудь на любимую мозоль! Я в разговоре с милейшей Александрой упомянул, что мой подрядчик-олух недостаточно расторопен, так выяснилось, что он – ее лучший друг.
