Категория «исполнителей и их друзей» включала всех, кроме ван Хорна, однако он сумел проникнуть в притвор. Все знали, кто он, и это придавало ситуации дополнительную интригу. Когда ван Хорн говорил, звук голоса не вполне совпадал с движением губ, и ощущение, будто где-то внутри его артикуляционного аппарата спрятан искусственный механизм, усиливалось странным, неопределенным, каким-то лоскутным впечатлением, которое производили его черты, а также усиленным слюноотделением, сопровождавшим его речь, так что ему приходилось время от времени делать паузы, чтобы провести рукавом по уголкам губ. Тем не менее он держался уверенно, как воспитанный и состоятельный человек, и, разговаривая с Александрой, близко склонялся к ней, чтобы добиться эффекта интимности.
– Ах, это всего лишь безделицы, – ответила Александра, вдруг почувствовав себя маленькой и смущенной перед этой нависающей над ней темной тушей.
Шел как раз тот период месяца, когда она была особенно чувствительна к аурам. Аура этого волнующего незнакомца представлялась ей сияющей, черно-коричневой, похожей на вылезшего из воды бобра, который, отряхиваясь, подпрыгнул и застыл у него за спиной.
– Подруги называют их моими «малышками», – добавила Александра, изо всех сил стараясь не покраснеть. От этих усилий и тесноты набитого людьми помещения она испытала некоторую слабость. Многолюдье и новые мужчины – не то, к чему она была привычна.
– Безделицы? – повторил ван Хорн. – Но когда берешь их в руки, чувствуешь в них столько потенции. – Он вытер губы. – Столько, знаете ли, жизненных соков. Они меня ошеломили. Я скупил все, какие были в… как называется этот магазин? «Крикливая овца»?
– «Тявкающая лиса», – подсказала Александра, – или «Голодная овца», они находятся по обе стороны от парикмахерской через две двери от нее – это если вам когда-нибудь понадобится подстричься.
– Если это будет зависеть от меня, то никогда. Стрижка истощает мою силу. Мама называла меня Самсоном. Да, я купил их в одном из этих магазинов. Купил все, что у них было, чтобы показать своему приятелю, вот уж действительно раскованному, потрясающему парню, который держит галерею в Нью-Йорке, прямо на Пятьдесят седьмой улице. Не могу вам ничего обещать, Александра, – вы не возражаете, можно мне так вас называть? – но, если вы займетесь более крупными формами, уверен, мы сможем организовать вам выставку. Быть может, вы никогда не станете Марисоль[15], но Ники де Сен-Фалль[16] станете наверняка. Знаете, эти ее многочисленные «Нана»… в них есть масштаб. Я хочу сказать, что она действительно раскованна, а не просто валяет дурака.
С некоторым облегчением Александра отметила, что этот человек ей вовсе не нравится. Развязный, грубый трепач. То, что он скупил ее всю на корню в «Тявкающей лисе», напоминало грабеж. Теперь придется выпекать в печи новую партию фигурок раньше, чем она планировала. Воздействие, которое оказывала его личность, усилило спазмы, не дававшие Александре спать все утро и появившиеся за несколько дней до положенного срока; это было одним из предвестий рака – нарушение цикла. Кроме того, от жизни на западе она унаследовала достойное сожаления предубеждение против индейцев и чиканос[17], а, на ее взгляд, Даррил ван Хорн выглядел нечистым. На его коже можно было разглядеть черные крапинки, словно он был полутоновой репродукцией.
Ван Хорн вытер губы волосатой тыльной стороной ладони; его рот кривился от нетерпения, пока Александра с трудом подыскивала честный, но вежливый ответ. Иметь дело с мужчинами было работой, тяжелой работой, выполнять которую она ленилась.
– Я не хочу быть второй Ники де Сен-Фалль, – сказала она наконец. – Я хочу оставаться собой. Их потенция, как вы выразились, происходит именно оттого, что они достаточно малы, чтобы поместиться в руке.
От ускоренного тока крови капилляры ее лица пылали; Александра мысленно улыбнулась: и чего это она так разволновалась, ведь понимала умом, что этот мужчина – фальшивка, видимость. Если не принимать во внимание его деньги; они, судя по всему, реальны.
Глаза ван Хорна были маленькие и водянистые, веки казались воспаленными.
– Да, Александра, но вы-то! Мысля малым, вы и себя умаляете. С этой своей магазинно-подарочной ментальностью вы не даете себе шанса. Я поверить не мог, что они так дешевы – каких-то вшивых двадцать долларов, в то время как вам следовало бы оперировать пятизначными цифрами.
Он вульгарен, как все ньюйоркцы, мысленно заметила она, и ей стало жалко его, осевшего в этой утонченной провинции. Припомнилась струйка дыма, такая хрупкая и отважная.
– Как вам нравится ваш новый дом? – снисходительно спросила Александра. – Хорошо устроились?
– Это ад! – бурно отреагировал ван Хорн. – Я встаю поздно, потому что мысли посещают меня обычно по ночам, но каждое утро около четверти восьмого являются эти паскудные рабочие! Со своими паскудными радиоприемниками! Простите мне мой жаргон.
Казалось, он вполне отдает себе отчет в том, что нуждается в снисхождении; это понимание обволакивало его, сквозило в каждом неуклюжем, слишком настойчивом жесте.
– Вы должны навестить меня и осмотреть дом, – сказал ван Хорн. – Мне нужен совет по части устройства имения в целом. Всю жизнь я жил в апартаментах, где все заранее решено за тебя, а подрядчик, которого я нанял, – олух.
– Джо?
– Вы его знаете?
– Его все знают, – ответила Александра. Надо бы, чтобы кто-нибудь объяснил этому чужаку, что оскорблять местных – не лучший способ завести друзей в Иствике.
Но его болтливый язык не знал удержу.
– Тот, что постоянно ходит в смешной шляпе?
Александре пришлось утвердительно кивнуть, однако от улыбки она воздержалась. Иной раз ей тоже казалось, что Джо не снимает свою пресловутую шляпу, даже когда они предаются любви.
– Он постоянно отлучается поесть, – продолжал ван Хорн. – И единственное, о чем ему интересно говорить, так это о том, как «Красные носки» опять провалили все подачи, а «Ирландцы» до сих пор не сумели наладить защиту. Нельзя сказать, что и в плиточных работах парень маг и чародей. Эти плиты, практически мраморные, доставленные из Теннесси, бесценны, а он половину из них уложил нешлифованной стороной вверх, той, на которой видны следы карьерной пилы. На Манхэттене таких варваров, которых вы здесь называете рабочими, профсоюз не держал бы и дня. Не обижайтесь, вижу, вы думаете: «Какой сноб». Я понимаю, что этой деревенщине, которая только и знает, что курятники лепить, не хватает практики, однако неудивительно, что этот штат имеет такой потусторонний облик. Слушайте, Александра, между нами: я без ума от раздраженно-ледяного вида, который вы принимаете, когда обижаетесь, я просто теряю дар речи. И потом, у вас такой симпатичный кончик носа. – Неожиданно протянув руку, он притронулся к ее чуть раздвоенному кончику носа, в отношении которого Александра была особо чувствительна.
Прикосновение оказалось таким быстрым и неприличным, что она не поверила бы, что оно на самом деле имело место, если бы не морозное покалывание, которое осталось после него.
Ван Хорн не просто не нравился ей, она его ненавидела и тем не менее стояла и улыбалась, чувствуя себя загнанной в западню, близкой к обмороку и стараясь уловить, что подсказывало ей ее нутро.
Подошла Джейн Смарт. По случаю выступления, во время которого ей приходилось широко расставлять ноги, она – единственная из присутствовавших женщин – была в длинном платье из блестящего мокрого шелка с кружевной отделкой, немного напоминающем свадебное.
– О, l’artiste![18] – воскликнул ван Хорн и схватил ее руку – не как для рукопожатия, а как маникюрша берет кисть клиента, чтобы получше ее рассмотреть: он распластал пальцы Джейн на своей широкой ладони, но тут же оттолкнул их – ему была нужна ее левая рука с сухощавыми пальцами, подушечки которых от постоянного соприкосновения с виолончельными струнами словно покрылись глазурью. Он нежно зажал ее между своими волосатыми кистями наподобие сандвича. – Какая певучесть! – сказал он. – Какое вибрато, какое скольжение! Нет, правда. Вы, наверное, думаете, что я несносный придурок, но я действительно знаю толк в музыке. Это единственное, перед чем я благоговею.
