И молодой Дорион решил уже в тысячный раз оставаться при факте. Он был так молод, что еще не успел узнать, что факт – это такое же неуловимое, неясное, мимолетное явление, как мысль, как слово, как сновидение. Но в нем было хорошо то, что он, действительно, ничего не боялся, что внутренняя свобода для него была, действительно, дороже всего и что прежде всего хотел он заглянуть в то, что было за всеми этими пестрыми бирюльками, которыми тешут себя люди – начиная с Парфенона и Афины Промахос и кончая тем кровопролитием, которым греки занимались теперь на крайнем северо-востоке Эллады, под Потидеей…

А ночной воздух весь был напоен нежнейшим запахом фиалок и умилительно было от него в молодой душе… И светло вспыхнул в ней стих Софокла из оды: «Много чудес на свете, но нет чуда более великого, чем человек…»

Нелегка была эта тихая, душистая ночь и для Фидиаса. По пути от Периклеса его охватила страстная жажда видеть эту обаятельную и ужасную Дрозис, зарыться лицом в ее колена, ощущать ее всю всею душой, верить, что счастье будет, но он не знал, что делать, он стонал. Идти к ней было поздно – не потому, что час был слишком поздний, а потому, что теперь, в праздник, конечно, у нее пируют ее богатые поклонники, и ему там снова и снова придется корчиться на горячих угольях ревности… И, повесив голову, он, то и дело задираемый хорошо нагрузившимися гуляками, ничего не видя, пошел к себе.

Ему было за сорок пять. Он был славен по всей Элладе. Три Афины его украшали Акрополь. Его Зевс Олимпийский заставлял говорить о себе весь тогдашний мир.

При виде Зевса говорили, забывались все горести людские: так много было в нем «света и милости». Это было «священное произведение, прекрасное до совершенства». Теперь он ведал всеми постройками на Акрополе и уже обсуждал с Периклесом дальнейшее: и храм Афины Нике – «Бескрылой Победы» – и восстановление древнего Эрехтейона. И потому – подкопы шли под него со стороны завистников неустанно. Он уже был раз под судом, обвиненный в нечестии: он вылепил на щите Парфенона портрет Периклеса и свой. Но его оправдали: Фидиас был Фидиас. Теперь искали другого повода подкопаться под него, а пока распускали из-под руки всякие грязные слухи о нем. Он не обращал на это никакого внимания: в центре жизни его стала прекрасная и ужасная Дрозис. И эта Дрозис произвела настоящий переворот в его жизни как художника: его искусство перестало удовлетворять его.

Войдя к себе, – в доме все уже спали, – он зажег светильник и прошел с ним в ту большую, почти пустую комнату, направо от входа, которая служила ему личной мастерской. Его ученики и помощники работали в другой, отдельной, и он все реже и реже заглядывал к ним. Он остановился на пороге: посередине покоя под покрывалом стояла только что оконченная им статуя Афродиты, которую он изваял с Дрозис. Это была и его безысходная мука, и его торжество, а полупустой покой из мастерской стал его храмом…

Одним движением он сбросил с нее покрывало и сразу его охватил знакомый ему мучительный восторг. Афродита была изображена обнаженной до бедер. Одной рукой, правой, она придерживала соскользнувшие с нее покровы, а левая рука была приподнята в жесте необычайной прелести и стыдливости: как будто кто-то застал ее в этом полуобнаженном виде, и вот она торопится прикрыться, остановить дерзкого и не только движением руки, но и всем этим удивительным выражением божественно-прекрасного лица… Как всегда, он обошел ее кругом и остановился так, что все ее лицо было видно ему и душа его трепетала от изумительной в красоте своей линии ее правого бедра…

В это время в Элладе заговорили о молодом Поликлете. Говорили, что он скульптор людей, как Фидиас – скульптор богов. И вот тут-то и была скрыта драма великого артиста. Да, он ваял преимущественно богов, но не тех богов, которых в свое время изображал Гомер и Гезиод, пьяных, лгущих, дерущихся, распутных, а таких, какими они должны были бы быть, если бы они были настоящими богами. И вот, когда теперь Афродита была кончена, он вдруг иначе увидел свои прежние создания: да, это были боги, торжественные, величавые и – мертвые. Это было то, чего не бывает. А вот это – он застонал, как всегда, от восторга – это было каким-то прекраснейшим прорывом в живую жизнь. И это была не богиня, а Женщина или Женщина-богиня, живая, теплая, необыкновенная, такой взрыв творческих сил, что ему иногда становилось даже страшно перед ней и не верилось, что это он создал ее, что вообще человек может создать что-либо подобное6.

Эта статуя была его мука, его казнь: это была и Дрозис, и это был холодный, мертвый камень, это было крушение прежнего Фидиаса, и это было торжественное воскресение какого-то нового артиста, и это была мучительнейшая красота, близкая, рядом, и недоступная, как будто она была на вершине Олимпа… Вся эта прекрасная фигура дышала неизъяснимой женственностью, в ней теплилась вся безмерная любовь его к ней, несуществующей, – ибо Дрозис живая была НЕ такой… – и ей хотелось молиться, лежать перед ней, у ее ног в сладком изнеможении какого-то необыкновенного умирания. Он чувствовал, как в душе его все больше и больше разгорается опять огневая буря любви и муки. Дрозис говорила ему, что она любит его, но она говорила ему это так, что было бы лучше, если бы она не говорила этих слов совсем. Она уже принадлежала ему, но это было источником муки нестерпимой, ибо она, – не подчеркивая этого – принадлежала и другим: она была – «благосклонная». Он помогал ей, но ей никаких денег не хватало: она не знала им счета… И все это хотелось бы забыть хотя бы только на эту короткую серебряную, душистую ночь…

Вспомнились уже сгоревшие дни, когда он, творец Зевса Олимпийского, так волновался: дадут ему или другому поставить эти статуи Афины в Акрополе – оставить на века память о себе в людях? Великое дело осталось за ним, в главной части оно уже выполнено, и слава его гремит уже по всей Элладе. Но все это он отдал бы теперь за ее любовь, за настоящую любовь, которая одна только и заслуживает этого имени. Только спаривание – он весь затрепетал – это не любовь. Любовь – это жертва самозабвенная, сгорающая на алтаре с наслаждением, с которым ничто в мире сравниться не может, любовь – это небо жизни, к которому ничто нечистое прикоснуться не может. Но именно этого-то и не было – мало того, она просто не понимала, делала вид, что не понимает, не верит, что это бывает, а, когда он в муке у ее ног говорил ей об этом, она с удивлением смотрела на него смеющимися глазами: «Что может этот человек придумать!.. И зачем?.. Когда все так просто…» И это было так ужасно, что и теперь на нем проступил холодный пот и сердце замерло в мучительном томлении. И тем ужаснее все это было, что он чувствовал за этим обманом настоящую Дрозис, которая пряталась от него, которая точно нарочно показывала себя такою, какою видеть ему было мучительно…

По городу лаяли собаки. Где-то в отдалении слышались голоса запоздавших гуляк. Ему почудились знакомый голос и раскат заразительнейшего хохота: так смеялся только Алкивиад. Пламя светильника иногда чуть колебалось, и тогда казалось, что Афродита тихо движется, живет. И вдруг в душе всплыло древнее сказание Кипра о Пигмалионе, для которого богиня превратила сделанную артистом статую в живую Галатею. В душе, стоящей на рубеже веры и неверия, как стояли тогда в Элладе тысячи и тысячи душ, заколебалась, как огонь светильника, неуверенная молитва.

«Сверши, о Великая, такое чудо и для меня!.. – крепко сжимая руки и глядя исступленными глазами в прекрасный лик, шептал он, как в бреду. – Оживи ее для меня, но так, чтобы жизнь ее началась с этой ночи, только, чтобы не стояло за ней этого ужасного прошлого ее, чтобы была она чистой звездой с ночного неба, а не… – Его свело в судороге отвращения, и опаляющей молнией прошла по душе боль… – Да, чтобы она была чиста, как звезда, чтобы был для нее в мире только я один, я, для которого никакая жертва не страшна, но, наоборот, чем она невозможнее, тем желаннее и слаще… И мы бросили бы с ней этот вечно баламутящийся, проклятый город и все эти его грязные свары и унеслись бы с нею на ее тихий Милос, где так дремотно плещут лазурные волны на береговые скалы… Сверши, Великая, это чудо, сделай мою жизнь радостными Панафинеями в цветах и песнях!.. О, если бы это только случилось – хотя этого никогда, знаю, не случится… – я воздвиг бы Тебе такой храм, какого еще не видала земля… Ну, сделай же чудо, даруй ей светлую жизнь!.. Даруй мне, Всеблагая, Всемогущая, любовь ее!..»