С помощью своих бразильских единомышленников они начали активно помогать силам французского сопро­тивления – «Свободной Франции», де Голлю и маки. Их деятельность не встречала одобрения со стороны правящих кругов, которые проводили политику сближения с третьим рейхом; ходили слухи, что Бразилия примкнет к антикоминтерновскому пакту; глава правительства в отсутствие своего министра иностранных дел вёл переговоры с германским послом, обсуждая пути укрепления идеологических и экономических связей, которые могли бы послужить основой для подписания договора. Несмотря на всё это, французские эмигранты, используя противоречия в кабинете министров и традиционную любовь бразильцев к Франции и французской культуре, сумели развернуть активную деятельность – она не была официально разрешена правительством, но и не подверглась прямому запрету. Полиция не спускала с французов глаз, однако до поры до времени не трогала их. Виднейшие представители политических, военных и литературных кругов – уже упомянутый министр иностранных дел Освалдо де Аранья, генерал Лейтан де Карвальо и, по слухам, даже дочь диктатора Алзира Варгас – всеми силами противились сближению с Гитлером и помогали немногочисленной, но энергичной группе патриотов, которые, живя вдали от своей покорённой родины, сражались за её свободу.

Ближе всех к ним стояли академики Эвандро Нунес дос Сантос, Алсеу де Аморозо Лима, Афранио Портела, Фигейредо Жуниор, поэты Мурило Мендес и Аугусто Фредерико Шмидт, артисты Прокопио Феррейра и Мария-Жоан, писатели Алваро Машадо и редактор литературного журнала «Дон Казмурро» Брисио де Абреу, проживший в Париже больше десяти лет.

Эти и другие антифашисты собрались у Эвандро по случаю приезда в Рио Роже Бастида – он намеревался читать лекции в столичном университете и завести новые знакомства. Двух ученых связывала крепкая дружба, основанная на взаимном восхищении. Эвандро собрал у себя друзей, чтобы сообща обсудить, как лучше помочь голлистским организациям и партизанам. Гостей принимала вместе с братом юная хозяйка дома Изабел, которая не в силах была скрыть гордость: ведь крестил её не кто иной, как Антонио Бруно.

Среди принятых решений одно заслуживает особого внимания, поскольку сулило несомненную выгоду и общественный резонанс. Мария-Жоан предложила возобновить спектакль по пьесе Бруно «Мери-Джон», премьера которого состоялась в 1922 году в театре Леополдо Фроэса. Сбор поступит в пользу «Свободной Франции», Единственное представление состоится в понедельник, когда все театры закрыты, и будет посвящено двадцатилетнему юбилею сценической деятельности Марии-Жоан, Предложение было принято с восторгом. Общее руководство и рекламу взяла на себя редакция «Дона Казмурро»; Алваро Морейра согласился обновить мизансцены, а Санта-Роза – декорации; Фигейредо Жуниор сочинит текст программы, Прокопио сыграет роль мнимой голли­вудской кинозвезды, – роль, которую в первой постановке исполнял сам Леополдо Фроэс. Кроме того, всем – и в первую очередь дамам – надлежит заняться распространением билетов по самой высокой цене.

Вечер удался: стол был роскошен, вина – высшего качества, собеседники блистали остроумием, Педро и Изабел радовали гостей по-детски непринужденным весельем. После серьезных разговоров приглашенные разбрелись по саду, наслаждаясь в раскаленной декабрьской ночи прохладным дуновением бриза. Местре Афранио, дона Розаринья и Мария-Жоан уселись на скамье под жакейрой.

– Как ты хорошо придумала, Мария-Жоан. – Дона Розаринья нежно гладит руку актрисы.

– Я очень многому научилась от Бруно. И любви к Франции – тоже. Ну а потом мне самой давно хотелось снова сыграть роль в пьесе, которую он написал специально для меня. Сегодня она может показаться наивной, но ведь стихи по-прежнему великолепны, правда? Вся беда в том, что я играла Мери-Джон, когда мне ещё не было двадцати, а сейчас мне скоро тридцать девять…

– Перестань. Больше тридцати тебе не дашь… – галантно замечает местре Афранио, и он недалек от истины.

– Я подумывала, не пригласить ли на эту роль кого-нибудь помоложе; но, признаюсь вам, мне ужасно, просто ужасно хочется сыграть её самой, заново прожить те дни. Мери-Джон – это я в девятнадцать лет. Вот только сойду ли я за девятнадцатилетнюю?

– Запросто! – отвечает дона Розаринья. – Я бы не стала тебя обманывать, если бы ты рисковала оказаться в смешном положении. Чуть больше грима, чем обычно, – и всё… – Она дружила с актрисой ещё со времён первой постановки «Мери-Джон».

Местре Афранио меняет тему разговора.

– Ну-с, как поживают наши избиратели? Как они отнеслись к tournaets de'histoire?[23]

Под деревьями звенит смех Марии-Жоан.

– Ничего смешней в жизни своей не видела! Я добыла для этого генерала четыре голоса, не считая Пайву, а теперь всё надо порушить и повернуть в обратную сторону! Вы не представляете, как вытянулись лица у моих поклонников!..

– А как ты им объясняла свои хлопоты за генерала?

– Очень просто: голос крови – я двоюродная сестра и ближайшая подруга его жены.

– А задний ход?

– Пришлось сочинить целую историю, от которой поклонничков бросило в дрожь. Я чуть не плакала от возмущения, когда живописала гнусное поведение генерала. Он якобы собирался презреть узы брака, оставить на поругание семейный очаг и дружбу, заманить к себе и овладеть мною на супружеском ложе. Эта сцена сделала бы честь лучшему итальянскому драматургу: гене­рал пытается меня изнасиловать – я героически отбиваюсь. Еле-еле высвободившись, вся в синяках, запахивая разорванное платье, я убегаю, а генерал вслед кроет меня последними словами. Сцена имела потрясающий успех: у поклонников волосы встали дыбом. Все знают, что я ни разу в жизни не согласилась переспать с мужем подруги, какой бы он ни был.

Афранио Портела поднимает голову и ни с того ни с сего начинает любоваться звездным небом. Уж кто-кто, а он осведомлён о немногих, но суровых принципах Марии-Жоан. Однажды, через много лет после окончания её романа с Бруно, Афранио предложил взамен свою кан­дидатуру, по актриса поцеловала его и сказала как отрезала:

– Это невозможно, милый мой. Ты ведь знаешь, как я тебя люблю, но мы подруги с Розариньей. Это невозможно. И не настаивай, а то я вконец огорчусь.

…Налетевший с моря ветерок перебирает волосы великой актрисы.

– Поклоннички возмутились. Кто станет голосовать за такое чудовище? Бедный Морейра… Чем вдруг стал плох этот генерал?

– Он ничем не плох. Он генерал.

Приближается Фигейредо. В глазах у него алчный огонек.

– Мария, мы тут посоветовались с Алвиньо (имеет­ся в виду Алваро Морейра), кое-что придумали насчет спектакля…

Мария-Жоан встает и протягивает руку драматургу, который перевел пьесу Ибсена только для того, чтобы она сыграла Гедду Габлер:

– Пойдем, расскажешь…

Афранио долгим взглядом провожает их исчезающие во тьме силуэты. Очевидно, жена Фигейредо не принад­лежит к числу подруг Марии-Жоан… Сколько жизненной силы в этой женщине, родившейся в бедном предместье, ставшей Принцессой Карнавала, а потом великой актрисой, – она без устали пожинает лавры и коллекционирует любовников, она с каждым годом приумножает свою славу, свое богатство.

Местре Портела ничего не рассказал жене о своём намерении, потому что и сам не знал, хватит ли у него храбрости снова оказаться наедине с чистым листом бумаги. Но видение будущего романа всё больше обретает плоть в эту ночь – ночь заговорщиков, когда маки стали лагерем на холме Санта-Тереза в городе Рио-де-Жанейро.

«Ох, ветер в голове! А всё-таки сердце у него доброе и справедливое», – подумал генерал Валдомиро Морейра, когда его дочь Сесилия оторвалась па минутку от радиоприемника, передававшего блюзы в исполнении Стелы Марис, и изрекла:

– Папа, когда ты будешь заправлять у себя в Академии, дай какую-нибудь премию Клодинору. Он за­служил.