Тут меня отвлекли крики и свист солдат, пытавшихся перевести коня с берега на дощатую палубу. Бедняга словно прирос к земле. Октавиан что есть силы хлопнул его по крупу. Один из римлян замахнулся бичом, и маленький Птолемей зажмурился.

– Стойте! – не выдержал Александр. И добавил, приблизившись к римлянам: – Он просто боится воды.

Послышался смех. Тучный солдат прокричал своему товарищу с бичом:

– Ну так лупи эту животину, пока не зашевелится.

– Нет! – рассердился брат. – Так вам его все равно не сдвинуть с места.

Октавиан скрестил руки на груди.

– Почему?

– Ты ведь не станешь слушать одиннадцатилетнего мальчика? – ухмыльнулся толстяк.

– Не мешало бы, – поспешила вмешаться я. – Мало кто разбирается в лошадях лучше его.

– Так почему нам не сдвинуть коня? – повторил Октавиан.

Волосы Александра блестели от соленых брызг. На ярком солнце кожа его казалась бронзовой. Кое-кто из римлян поглядывал на юного красавца с вожделением.

– Потому что это не вожак. Отец специально воспитывал вожака. Если он пойдет и другие это увидят, то с остальными не будет хлопот.

Агриппа окинул взором табун, беспокойно топтавшийся на берегу.

– Кто из них вожак?

Брат указал на крупного гнедого жеребца.

– Гераклий.

– Отлично, – бросил Октавиан, смерив Александра коротким взглядом. – Веди его на борт.

Брат уверенным шагом двинулся к лошадям, и смешки солдат поутихли. Увидев его, конь по привычке потянулся обнюхать протянутую ладонь, с которой так часто брал угощение. Александр зашептал ему что-то на ухо, поглаживая широкий бок, и незаметно перехватил поводья. А потом не спеша, не переставая шептать, осторожно пошел на корабль. Гераклий послушно последовал за ним.

– Вот теперь можно вести остальных, – сказал брат.

Вскоре все лошади до единой были на палубе.

Октавиан очень пристально посмотрел на Александра и заметил вполголоса:

– Мне говорили, твой отец был отменным коневодом.

– Да, – отозвался он, отводя глаза.

Цезарь кивнул, отвернулся и обратился к Юбе, словно память о нашем папе не стоила слишком долгих разговоров.

– Надеюсь, мы все забрали из мавзолея?

– Все до последнего таланта.

Солдат, у которого было брюхо, прищурился на солнце.

– А ожерелье девчонки? И диадемы?

– Нитки с камешками, – фыркнул Юба. – Может, еще одежду с детей снимете?

– Оставьте им то, что на них надето. Мы отплываем, – провозгласил Октавиан.

Александр потянулся взять мою руку, но я попятилась.

– Может, нам больше и не придется увидеть Мусейон… – Или дворец, или храм Исиды и Сераписа. – А я ведь ни разу не рисовала его с моря.

– Мы вернемся, – печально промолвил брат, глядя поверх воды на мраморный город, построенный нашими предками в течение долгих столетий.

Под ослепительным солнцем Александрия напоминала белоснежный маяк, зовущий домой величайшие мировые умы и души.

– Я побуду здесь.

– Октавиан уже на борту, – предупредил Александр.

– Кого это беспокоит?

– Уж тебя-то должно беспокоить, – ответил он, взяв Птолемея за руку, и с горечью человека, который более трезво смотрит на вещи, прибавил: – Ты видела, что было с нами за эти месяцы. Теперь и шагу не ступишь без его воли.

Я все-таки не спешила покинуть причал и тронулась с места только после того, как за нами явился Агриппа.

– Дверь закрывать нельзя, – наказал он, когда отвел нас троих в каюту, где мы с Александром обычно и жили во время морских путешествий с мамой. – Запираться – тем более.

– Даже во время сна? – спросил Александр.

– Даже тогда. Проголодаетесь – обращайтесь ко мне. Затошнит – выходите к поручням, только не вздумайте беспокоить Цезаря. – Агриппа кивнул за порог, где во внутреннем дворике, полулежа на кушетке, Октавиан склонился над свитком с тростниковым пером в руках. – Он занят с утра до ночи, много пишет, и если ему захочется шума, мы позовем рабыню с арфой.

Мы с Александром посмотрели на Птолемея. Сможет ли семилетний мальчик хранить молчание целых два месяца кряду? Тем более при открытой двери.

Опустившись на край кедрового ложа, я посадила братишку к себе на колени.

– На корабле нельзя шуметь, понимаешь?

Малыш усердно закивал, так что запрыгали золотые кудри.

– А мама с нами поедет?

Я посмотрела на Александра.

– Нет, мамы не будет, – мягко промолвил он. – Ты что, забыл?

На лбу Птолемея появились две крохотные морщинки.

– Она ушла к папе, в Элизиум?

– Правильно.

Александр присел на другую кровать, и мы, не сговариваясь, отвернулись друг от друга. Судно уже покидало гавань. Снаружи к Октавиану присоединились Агриппа и Юба. Через открытую дверь мы слышали каждое слово.

– Наконец-то все позади, – выдохнул Юба, устраиваясь на другой кушетке.

Цезарь оторвался от свитка.

– Все еще впереди. Войны кончаются только для мертвых.

– А может, Платон ошибался и тебе удастся переменить порядок вещей. Скажи, в Риме у нас остались враги?

Октавиан улыбнулся.

– Антоний оказал нам большую услугу, избавившись от Цицерона. Сенат получил хороший урок. Сенека и прочие дряхлые развалины приумолкли.

– На время, – предупредил Агриппа.

– Да, – с беспокойством ответил Цезарь. – Старики нам сейчас не опасны. Я собираюсь вернуть Сенату прежний вес и влияние. Пускай сынки богатых всадников, как раньше, стремятся попасть туда.

– Для этого их сначала придется выманить из веселых домов, – сухо заметил Агриппа.

– Тогда я закрою все эти притоны в Риме! – вспыхнул Октавиан. – Это настоящие рассадники бунта.

– И полу́чите новый бунт, – возразил Юба. – Юноши ходят туда от скуки, от нечего делать. Верните сенаторам деньги, могущество, и когда все решат, что вы намерены восстановить Республику, молодые люди по собственной воле покинут блудниц. Вот о чем позабыл Юлий Цезарь, вот чего вовсе не знал Антоний.

Мужчины разом обратили взгляды в нашу сторону. Октавиан поманил Александра пальцем.

– Я? – уточнил брат.

Захватчик молча кивнул, и тогда он покорно поднялся с кровати.

– Что ты делаешь? – разозлилась я.

– Меня зовут.

Едва он покинул каюту, как маленький Птолемей воскликнул:

– Больно!

Оказывается, я с такой силой прижала его к себе, что чуть не сломала братишке грудную клетку.

– Расскажи об отце, – промолвил Октавиан.

Александр посмотрел на меня через плечо, не понимая, в какую игру его втягивают. Затем произнес:

– Он любил мою мать.

– И лошадей.

Брат вскинул подбородок. Его длинный белый хитон захлопал на теплом ветру.

– Да. Он и меня посадил в седло, как только я научился ходить.

– Говорили, Антоний устраивал скачки чуть ли не семь дней в неделю. Это правда?

Александр ухмыльнулся.

– Правда. Скачки нравились ему больше всего на свете.

– Больше собственного царства, – добавил Цезарь, и брат болезненно вздрогнул. – Ну а твоя сестра? Отец и ее научил кататься верхом?

– Нет, – произнес он уже безрадостным тоном. – Она рисует.

Октавиан нахмурился.

– Разные здания, храмы, – пояснил мой брат.

– Покажи мне какой-нибудь из рисунков.

Александр вернулся в каюту, и я рассерженно замотала головой, прошипев:

– Никогда! Ты что, не слышал? Он думает, наш отец промотал свое царство.

– А разве папа любил что-нибудь больше вина и скачек?

Я вспомнила его предсмертную просьбу – и молча откинулась на подушки.

– Мне приказали, Селена. Что, если это проверка? Пожалуйста. Покажи ему вид на Александрию. Тот, который ты рисовала из храма Сераписа.

Птолемей посмотрел на меня большими голубыми глазами, полагая, что я попрошу свой альбом.

– Селена, – тревожно шепнул Александр. – Они ждут.

Это была правда. Мужчины следили за нами сквозь листья посаженных в глиняные горшки пальм, но, к счастью, не могли слышать нашей приглушенной перепалки.

– Ладно, подай альбом.