И хотя январь выдался исключительно холодным – в Пьемонте даже выпал снег, – чарльстонцы не обращали внимания на неудобства при проведении Недели скачек, первой в независимой Южной Каролине.

Джон Хейнз отменил туристические рейсы в Нью-Йорк и Филадельфию, зато стал возить туристов из Ричмонда и Балтимора.

Знатоки лошадей утверждали, что состязание Джиро Лэнгстона Батлера и Альбина Джона Кэнти стало самым захватывающим за сотню лет; поговаривали, будто Батлер поставил на Джиро 25 000 долларов.

Общество святой Сесилии давало бал, и Ирландский зал украсили в патриотических мотивах. На стенах пестрели яркие флаги чарльстонских ополченцев, а над танцевальной площадкой распростерся нарисованный свирепый, чуть косоглазый орел.

В петлице организатора бала Джона Хейнза красовалась белая бутоньерка.

Оркестр Общества был составлен из домашней прислуги, освобожденной от обычных обязанностей. В Чарльстоне ходила шутка, что Гораций, дирижер, не может прочитать ни одного значка в нотах, которые он суетливо раскладывал перед собой на пюпитре. Тем не менее разношерстный оркестр исполнял величавые французские кадрили, а также буйные шотландские рилы, больше нравившиеся молодым – тут отличался Кассиус со своим банджо.

В этот вечер на грани войны чарльстонские дамы были прекрасны, как никогда. Вот за таких грациозных и смиренных юных дев бравые мужчины готовы были сражаться и умирать. Небывалая эта красота запомнилась навсегда.

Кавалеры ощущали гордость ответственности, им выпавшей. Но за видимой бравадой у каждого молодого человека скрывалась отчаянная надежда, что он выдержит испытание, когда настанет час.

Военная лихорадка доводила веселье до истерического возбуждения. Сдадут ли федералы форт Самтер или их придется обстреливать, чтобы заставить капитулировать? Выйдут ли из Союза Виргиния и Северная Каролина? Лэнгстон Батлер с Уэйдом Хэмптоном отправились в Алабаму, где в Монтгомери намеревались принять участие в выборах временного президента новых Конфедеративных Штатов Америки[13]. Тумбе, Янси, Дэвис[14] – кто станет героем дня?

– Джейми, – сказала Розмари, – почему ты не в форме?

– В форме я похож на зазнавшуюся обезьяну, – признался стройный юноша.

Розмари от волнения вспыхнула.

– Мы готовимся к войне, Джейми! Самой страшно это говорить, но надеюсь, что она все же разразится.

– Вот и Эндрю такой кровожадный. – Фишер содрогнулся. – Посмотри на него. Надел шпоры на бал! Ну и ну.

Раванель улыбнулся Розмари.

Но она не встретилась с ним глазами.

– Да что с тобой, Джейми?

Молодой человек пожал плечами.

– Яне отличаюсь воинственностью. Конечно, я буду сражаться, если нужно, но война чертовски неприятная штука… – Его губы скривились в ироничной улыбке. – Во что она превратит наших коней? Волнует ли политика лошадей?

Джулиет Раванель легонько стукнула веером Джейми по локтю. В те дни мисс Раванель была очень востребована, поскольку занималась вышиванием полковых знамен, а новое видное положение смягчило ее характер. Платье из тафты имело эффектный вырез и хорошо сидело; увы, пурпурный цвет совершенно не шел Джулиет.

– Миссис Хейнз, – она насмешливо присела в реверансе, – разве это не настоящий праздник? У вас все танцы расписаны?

– Те, что не взял Джон, разобрали его престарелые родственники. Лысеющие мужчины со вставными зубами и несвежим дыханием жаждут поухаживать за очаровательной родственницей.

Мисс Раванель просмотрела свою карточку.

– Джейми, у меня свободны два вальса и один променад[15].

– Обещаешь не вести?

Улыбка Джулиет обдала его ледяным холодом.

Джону Хейнзу удавалась кадриль при условии, что партнерша бережет ноги в замысловатых фигурах. Во время танца на губах Розмари застыла улыбка.

– Прости, дорогая, – шептал муж. – О господи, до чего я неуклюжий.

Она чувствовала на спине его руку, плоскую, как блюдо для мяса, а вторую – на талии, тяжело, по-хозяйски обнимавшую ее. Поклонившись после танца, Джон с жаром сказал:

– Розмари, ты самая красивая женщина в зале. А я – самый счастливый муж во всей Южной Каролине.

Розмари боролась с желанием высвободить руку.

– Только в Южной Каролине? – вымолвила она.

– Во всем мире. На каждом континенте этого благодатного мира! – Пухлые теплые губы поцеловали ей руку.

Когда они снова встали в пару для кадрили, в дверях возникло какое-то движение и к ним поспешил служащий с верфи. Джон, наклонив голову, слушал, что тот шепчет ему на ухо.

Хейнз обернулся к жене.

– Дорогая, я должен идти. На берег выгрузили боеприпасы, которые, похоже, предназначались для янки. Отдай мои танцы другим. Не хочу портить тебе вечер.

Розмари пообещала так и сделать.

Спустя десять минут после ухода Хейнза рядом с ней оказался Эндрю Раванель. От него сильно пахло ромом и немного потом. Он чересчур низко склонился.

– Розмари…

– Капитан Раванель, разве мы разговариваем?

Эндрю грустно улыбнулся.

– У тебя есть все основания сердиться. Я самый худший мерзавец во всех Низинах.

– В последний раз, когда мы близко общались, вы скомпрометировали меня, сэр. Полагаю, что своим замужним положением я обязана именно вам.

– И что, стало хуже? Джон Хейнз – муж… неплохой.

Розмари прищурилась.

– Берегитесь, сэр.

Брови Раванеля взметнулись в притворном изумлении.

– Если я вас снова обидел…

– Я еще не простила прежнюю обиду, – перебила Розмари.

– Я сам себя не могу простить! Я глаз не сомкнул, все думая, можно ли как-то рассчитаться за тот безумный поцелуй. Но, Розмари, разве в тот момент мы владели собой? О боже! Никогда не забуду, как… Терпеть не могу иронию. А вы разве нет? Какая ирония, что мое признание в любви разделило нас – обоих отнесло в чужие объятия.

– Признание в любви? Капитан, разве я похожа на дурочку? Думаете, я поверю, будто вы сделали это, чтобы признаться в любви?

Эндрю приложил руку к груди.

– Когда меня смертельно ранят, где-то на далеком поле битвы, последние мысли будут об этом поцелуе. Неужели вы отпустите меня на войну, не станцевав со мной хотя бы вальс?

– В момент смерти, сэр, последние мысли обычно о любимой. Когда вы отправитесь в вечность, перед вашими глазами будет лицо Шарлотты, а не мое. Если, конечно, новая пассия не отодвинет Шарлотту в сторону.

Эндрю вспыхнул, потом рассмеялся так заразительно, что соседние пары улыбнулись. Он вновь прижал руку к сердцу:

– Розмари, верности не обещаю, но гарантирую безраздельное обладание моими последними мыслями.

– В любом случае, войны не будет.

– Будет, милая Розмари. Наши мундиры выглажены, клинки наточены, а пистолеты заряжены… О, музыканты настраиваются! Я не забыл, как ты прекрасно танцуешь.

Танец с Эндрю Раванелем был блистательной, опасной игрой. Эндрю предвидел каждое ее движение и усиливал его.

Музыка – один из вальсов Штрауса на три четверти – кончилась слишком скоро. Пока другие танцоры кланялись своим партнершам, Розмари обмахивалась веером.

– Еще?

Эндрю Раванель станцевал с ней все записанные за Джоном Хейнзом танцы.

Во время первой перемены бабушка Фишер оттащила Розмари в сторону.

– Шарлотта вся в слезах! Розмари, думай что делаешь!

Но Розмари была не в силах думать. Слишком долго она отказывала себе.

В полночь, после кадрили, пары направились в столовую освежиться. Мужчины вышли на веранду покурить, и в душную столовую с высоким потолком донесся аромат табака. Люди, которых Розмари знала всю жизнь, старались не встречаться с ней глазами. Ее будто не замечали.

– Семь бед – один ответ… – пробормотал Эндрю ей на ухо, а потом позвал: – Кершо, эй, ты, прохвост, поужинаешь с нами?

«С нами»? У Розмари не было намерения становиться «нами».