«Отмена федеральных законов, – писал Кэткарт Пурьер, – есть огромная глупость, а приверженцы ее – безрассудные глупцы. Разве может поверить любой разумный человек в то, что федеральное правительство разрешит каббале каролинских джентльменов определять, каким федеральным законам стоит подчиняться, а каким нет? Некоторые из этих джентльменов шепотом уже произносят страшное слово “отделение”. Надеюсь, если мистер Лэнгстон Батлер и иже с ним наконец решат покончить жизнь самоубийством, то сделают это тихо, не вовлекая остальных людей в свою глупость».

Хотя отец Ретта не мог вызвать Кэткарта Пурьера – негодяя, который насмеялся над всем, что было святого, – на дуэль, Лэнгстон сделал то, что было в его силах: убрал из-под влияния Пурьера своего сына.

Когда экипаж катился по Кинг-стрит, Лэнгстон сказал Ретту:

– Сенатор Уэйд Хэмптон нанял педагога для своих детей. Вот он и будет тебя учить… Надеюсь, ты еще не заразился изменническими взглядами.

Ретт смотрел на отцовское сердитое лицо и думал: «Ему хочется сделать меня таким же, как он». Выпрыгнув из экипажа, юноша проскочил за телегой с пивом и исчез из виду.

Томас Бонно отложил в сторону сеть, которую чинил.

– Что вы здесь делаете, молодой человек?

Улыбка Ретта была натянутой.

– Я надеялся, что мне здесь рады.

– Выходит, не так. Вы приносите только несчастья.

Держа в одной руке бинокль, а в другой книгу «Друг моряка», на улицу вышел Тунис.

В отчаянии Ретт произнес:

– В книге неверно описывается парусность кеча.

Тунис раскрыл от изумления глаза.

– Папа, молодой Батлер тут хочет сказать, что он моряк. Представляешь?

Коротенький синий пиджак едва закрывал шелковую в рубчик рубашку Ретта, а брюки были ему настолько узки, что он боялся наклониться.

Все Бонно ходили босиком, грязные парусиновые брюки на Тунисе были подпоясаны веревкой.

Ретт тихо сказал:

– Мне больше некуда идти.

Тунис некоторое время внимательно смотрел на Ретта, а затем рассмеялся.

– За эту книгу я отдал восемь бушелей устриц, а молодой господин говорит, что тут напутали.

Томас Бонно с шумом выдохнул.

– Боюсь, что пожалею об этом. Садитесь, а я покажу, как чинить сети.

Бонно собирали устрицы на отмели острова Моррис и рыбачили у острова Салливана. Ретт вставал до рассвета, трудился и смеялся вместе с ними, а в один незабываемый воскресный день, когда Томас с женой и младшими детьми находились в церкви, Ретт и Тунис, столкнув ялик Томаса в воду, поплыли до самого Бофора.

Юный Ретт Батлер никогда не думал, что можно быть таким счастливым.

Каждый негр вблизи реки Эшли знал о белокожем «сыночке» Томаса Бонно, однако миновало тринадцать недель, прежде чем Лэнгстон Батлер обнаружил местонахождение Ретта, и еще день, прежде чем лодка из Броутона причалила к дощатой пристани Бонно.

Перед Томасом Бонно угрожающе выросла фигура Лэнгстона Батлера.

– Многие законодатели хотят выгнать свободных цветных из Каролины или вернуть их в рабство. И я того же мнения. Если попробуешь еще раз вмешаться в дела моего семейства, даю слово, что ты вместе с женой и детьми согнешься под ударами кнута Уотлинга.

За весь долгий путь вверх по течению к Броутону Лэнгстон Батлер не сказал сыну ни слова, а причалив к берегу, сразу передал Ретта Исайе Уотлингу.

– Вот еще один работник на рисовую плантацию. Если он убежит или ослушается, угостите его кнутом.

Уотлинг отвел Ретта в негритянскую хижину, где соломенная подстилка шевелилась от блох.

Воду спустили уже как две недели, и рис прекрасно разросся. В самое первое утро работы на рисовом поле Ретт наглотался москитов и прочей мошкары и через двадцать минут после восхода солнца едва мог вздохнуть, так перегрелся воздух.

Почти по пояс в грязи, Ретт рыхлил почву перед собой, насколько удавалось дотянуться, потом с трудом вытягивал ноги и переступал дальше.

Большой начальник на сильном коне, Шадра Уотлинг наблюдал за ним с дамбы.

В полдень работы остановились, чтобы рабы могли подкрепить силы – обед представлял собой кукурузную кашу с бобами из общего котла. У Ретта не было ни чем, ни из чего есть, пришлось подождать, пока негр поблизости не доест, и попросить у него миску и ложку.

После полудня жара подскочила до 95 градусов[4], у Ретта перед глазами плыли красные и фиолетовые пятна.

По традиции после того, как работник выполнял задание, он мог заниматься своими делами. К трем часам некоторые из самых крепких мужчин ушли с поля, а к пяти часам работали уже только Ретт и две женщины средних лет.

В половине девятого, когда Ретт закончил работу, оставались только он и Шэд Уотлинг.

– Лучше берегитесь змей, – усмехнулся Шэд Уотлинг. – Мы уже потеряли здесь одного негра на прошлой неделе.

Периоды полузабытья Ретта, состоящие из работы, еды и снова работы, перемежались беспокойным сном. Когда Ретту все-таки встретилась ядовитая мокасиновая змея, скользнув мимо его босых ног, он равнодушно проводил ее взглядом.

Не сходя с худого высокого мула, управляющий Уотлинг объезжал поля. Рукоятка его кнута побелела от потной руки. Несмотря на жару, на надсмотрщике всегда был надет черный сюртук, а рубашка наглухо застегнута. Соломенная широкополая шляпа плотно сидела на стриженой голове.

В субботу после обеда он подозвал Ретта к себе.

У Уотлинга были большие уши, крупный нос, большие ладони, а лицо изрезано морщинами от тяжелой работы и жизненных невзгод.

Уотлинг остановил бесстрастный взгляд на Ретте.

– Когда я обанкротился и приехал в Броутон много лет назад, вы были довольно ленивым ребенком, но я чувствовал, что для вас еще не все потеряно. Писание гласит, что мы поднимемся через страдание. Юный Батлер, – тут надсмотрщик пришпорил своего мула, – наступит и наш день.

К началу второй недели Ретт работал наравне со старухами, а к концу третьей мог уже соперничать с негритянским мальчиком десяти лет.

По вечерам Ретт без сил валился на колоду во дворе. Хотя неграм Броутона было велено держаться от сына хозяина подальше, они делились с ним едой из своих скудных запасов.

К сентябрю молодой Ретт Батлер был уже полноценным работником на рисовой плантации Броутона.

Когда делегаты Каролины поднимались на шхуну, идущую в Балтимор на съезд демократической партии, сенатор Уэйд Хэмптон отвел Лэнгстона Батлера в сторону и спросил, правда ли то, что сын Лэнгстона работает наряду с неграми на рисовой плантации.

– Мой сын должен усвоить дисциплину.

Уэйд Хэмптон, владелец трех с половиной тысяч негров, при этих словах нахмурился и объяснил, что демократическая партия не может допустить подобного скандала.

– Сэр, мой сын обязан научиться дисциплине.

Так случилось, что сенатор Уэйд Хэмптон определил Ретта на учебу в Вест-Пойнт.

Когда Исайя Уотлинг подошел в тот вечер к негритянским хижинам, Ретт Батлер сидел, поджав под себя ноги, на пороге своей хибарки, наблюдая за тем, как над рекой кружатся птицы.

Исайя Уотлинг спешился.

– Господин Батлер желает, чтобы вы поехали в город. Вас ожидает лодка. – Помолчав, он добавил: – Для белого юноши вы были достаточно приличным негром.

В Чарльстоне Ретт принял ванну и сходил к цирюльнику. Одежду подогнали под его фигуру. Не успели еще зажить все укусы насекомых, как он уже сел на шхуну, идущую на север.

Молодой Ретт Батлер стоял у перил судна, вышедшего из чарльстонской гавани. Тело отвыкло от положенной джентльмену одежды. Форт Самтер становился все меньше и меньше, пока не превратился в точку среди серых океанских валов.

Когда Ретт уехал из Южной Каролины, его сестра Розмари была четырехлетним ребенком, и впоследствии при мысли о брате, о чем бы она ни думала, один и тот же образ возникал в памяти: волк с обложки книги сказок. Худой, с длинной мордой – но какая хитрость светилась в его глазах!