Тот, кто решил посвятить себя служению богам, Гармахис, должен забыть о слабостях плоти. Насмешки, оскорбления, земные соблазны не должны трогать его. Перед нами стоит великая задача, и ты должен осмыслить это и запомнить. Если ты этого не поймешь, ты не сможешь исполнить свое предназначение, и тогда на тебя падет мое проклятие! Тебя проклянет Египет, тебя проклянут наши поверженные и оскверненные египетские боги. Ибо знай, что иногда события, из которых складывается история, могут переплестись так, что даже бессмертные боги вынуждены воспользоваться помощью простых смертных и надеяться на человека, как воин на свой меч. И проклят тот меч, который ломается в час битвы, ибо такой меч выбрасывают ржаветь или переплавляют в огне, чтобы выковать новый! Поэтому твое сердце должно быть чистым, великим, а ты – сильным духом, ведь ты отличен от остальных, ты не простой смертный, а избранник судьбы, и тебя ждет великая слава. И все радости простых смертных для тебя презренная суета. Тебя ждет триумф в жизни и после нее. Но если ты потерпишь поражение и падешь – горе, горе тебе!

Он замолчал и склонил голову, а потом продолжил:

– Об этом ты более подробно еще услышишь. Пока же тебе еще многому нужно научиться, многое постичь. Завтра я дам тебе письма, и ты отправишься по Нилу, мимо белостенного Мемфиса в Ана. Там, под сенью хранящих свои тайны пирамид и храмов, в которых ты по праву наследования должен стать верховным жрецом, ты проведешь несколько лет и приобщишься к древней мудрости нашего народа. Мой же час еще не пришел, поэтому я пока останусь здесь, буду наблюдать за тобой и с помощью богов сотку паутину смерти для македонской осы.

Подойди ко мне, мой сын, подойди и поцелуй мой лоб, ибо ты – моя надежда и надежда всего Египта. Будь тверд и вознесешься до орлиных высот, и тогда тебя ждет слава, которая переживет тебя. Если же ты изменишь своему долгу, обманешь наше стремление к свободе, не выдержишь, сломаешься – я первый плюну тебе в лицо, и ты будешь проклят, а душа твоя будет пребывать в неволе и терпеть жестокие муки до тех пор, пока в медленном течении времени зло снова не превратится в добро и Египет снова станет свободным.

Я, дрожа, подошел и поцеловал его в лоб.

– Пусть эти и другие кары обрушатся на меня, – сказал я, – если я предам тебя, отец.

– Нет! – воскликнул он. – Не меня! Не меня, а тех, чью волю я исполняю. А теперь ступай. Ступай, мой сын, вникни в мои слова, и пусть они достигнут самых сокровенных глубин твоего сердца. Замечай все, что увидишь, собирай росу мудрости и готовь себя к великой битве, которая тебе предстоит. За себя не бойся – ты надежно защищен от зла высшей силой. Единственный твой враг, который может нанести тебе вред, – только ты сам. Я все сказал. Ступай.

Покинул я его с тяжелым сердцем. Ночь была очень тихой, ничто не шевелилось во дворах храма. Я быстро прошел по ним и вышел к пилону наружного входа. Потом, ища одиночества и будто желая быть ближе к небу, я поднялся наверх по двум сотням ступеней пилона на массивную крышу. Здесь я прислонился грудью к парапету и стал смотреть вдаль. Пока я смотрел, над Аравийскими горами поднялся красный край полной луны, и ее лучи упали на пилон, где я стоял, и на стены храма у меня за спиной, осветив лики вырезанных в камне богов. Затем холодный свет разлился по возделанным полям, уже готовым к сбору урожая, и небесный светильник Осириса покатился по небу, медленно проводя лучами по долине, туда, где великий Сихор, родитель земли Кемет, несет свои воды к морю.

Когда яркие лучи поцеловали воду, та улыбнулась в ответ, и теперь уже гора и долина, река и храм, город и поле – все было залито белым светом, ибо мать Исида поднялась и набросила свой блестящий покров на земное лоно. Это было красиво, как во сне, и торжественно, точно в потустороннем царстве. Храмы горделиво вздымались перед лицом ночи, и никогда еще эти древние святилища, о стены которых разбивается само время, не казались мне такими прекрасными, как в ту минуту. И мне было уготовано править этой утопающей в лунном свете землей, я должен был сохранить эти священные храмы и дорогие сердцу святыни, защитить их богов от поругания, я должен был изгнать Птолемея и освободить Египет от иноземного ига! В моих жилах текла кровь тех великих фараонов, которые спят в своих гробницах Фиванской долины в ожидании дня воскресения – дня, когда их душа воссоединится с телом! Пока я думал о своем великом предназначении, о своей высокой судьбе, душа моя преисполнилась радостного волнения. Я сложил перед собой руки и там, на пилоне, стал молиться так, как еще никогда не молился, той божественной сути, которая имеет много имен и раскрывается во множестве форм.

– О Амон, – взывал я, – бог над богами, который всегда был и всегда будет; владыка вечности, господь истины, прародитель всего сущего, расточающий божественность и собирающий ее снова; судья над сильными и убогими, в чьем круге пребывает сонм небесный, саморожденный от начала времен и пребывающий вовеки, услышь меня[12].

О Амон-Осирис, принесенный в жертву ради нашего искупления, всемудрый повелитель области ветров, правитель времен, властитель Запада, верховный владыка Аменти, услышь меня!

О Исида, великая богиня-мать, родившая Гора, таинственная мать, сестра, жена, услышь меня! Если я действительно избран богами для выполнения божественного замысла, пусть мне будет явлено знамение сию минуту, чтобы моя жизнь навеки связалась с жизнью вышних. Протяните ко мне руки, о могущественные боги, и явите мне свои сияющие лики. Услышьте, о, услышьте меня!

Я упал на колени и устремил взгляд в небо.

И в то же самое мгновение лик луны перекрыло облако, из-за чего ночь сразу стала темной, и вокруг сгустилась тишина. Даже собаки далеко внизу, в городе, перестали лаять и выть. Тишина делалась все гуще и гуще, пока не стала величественной, как сама смерть. Я испытал ужас, сердце мое сжалось, и волосы поднялись у меня на голове. А потом вдруг пилон как будто задрожал у меня под ногами, в лицо мне ударил сильный порыв ветра, и голос произнес, казалось, из глубин моего сердца:

– Узри знамение! Будь терпелив, о Гармахис. Не пугайся!

И как только голос произнес это, я ощутил холодное прикосновение к руке и почувствовал, что в нее что-то легло. Затем облако скатилось с лунного лика, ветер прекратился, пилон перестал дрожать, и ночь стала такой же великолепной, какой была до этого.

Когда появился свет, я посмотрел на то, что было оставлено у меня в руке. Это был бутон священного лотоса, едва распустившийся и источающий сладкий аромат. Я замер, в изумлении глядя на бутон. И потом прямо на моих глазах – о чудо! – он исчез, как будто его и не было, и растворился в воздухе.

На следующий день на рассвете меня разбудил жрец храма, явившийся с указанием готовиться к путешествию, о котором вчера говорил мой отец. В тот день представлялась удобная возможность добраться по Нилу до Ана (который теперь на греческий манер называется Гелиополь) на корабле вместе со жрецами храма Птаха из Мемфиса, которые приезжали сюда, в Абидос, чтобы положить мумию какого-то знатного горожанина в гробницу, приготовленную для него рядом с местом вечного покоя благословенного Осириса.

Я собрался и вечером, получив от отца письма, обняв его и всех жрецов и служителей храма, кто был мне дорог, отправился на берег Сихора, спустился с пристани, и мы пустились в плавание с попутным южным ветром. Когда кормчий, стоявший на носу корабля с шестом в руках, приказал морякам отвязывать от деревянных тумб канаты, удерживающие судно у берега, я увидел Атуа, которая, прихрамывая, спешила к причалу со своей корзинкой лечебных трав. Попрощавшись, крикнув: «Да пребудет с тобой милость богов!», она по обычаю бросила в меня сандалию, на счастье. Эту сандалию я хранил многие годы.