Коржиков был неестественно возбужден, зеленовато-бледная Дженни непрестанно нюхала кокаин и сейчас же подошла к столику, нервным движением налила рюмку коньяку и выпила его. Она морщила нос. В подвале пахло сыростью, свежими нечистотами и едким потом нездоровых людей. Гайдук был бледен, но спокоен и напряженно-внимателен. Он был как бы настороже. Полежаев посмотрел на Осетрова. Обычно пьяный в эти ночные часы пирушек, Осетров был совершенно трезв, спокоен и полон какой-то решительности. Он внимательно и строго посмотрел на Полежаева, и в этом взгляде Полежаев прочел выражение дружбы и готовность помогать.

— Отлично устроено, — сказал Коржиков. — Я и не ожидал, что так выйдет. Одно нехорошо, что эта сволочь уже нагадить успела.

Он прошелся по ковру, закурил сигару и, обращаясь к Полежаеву, сказал:

— Сегодня вы мой гость и я хочу вам все показать. С вашими нервами из вас хороший чекист выйдет. Надо только руку набить — это очень просто. Сделаем смотр нашим индивидуумам. Смирно, там! Перестать рыть, — крикнул он в сторону стенки.

Рывшие остановились и стали у стены. Это были люди, не походившие на людей. Худые, изможденные, с большими отросшими волосами в колтунах, они были в одном рваном белье. С правого края стоял юноша лет пятнадцати с лицом настолько исхудалым, что издали казалось: на тонкой шее сидит череп. Щеки ввалились, губы стали маленькими и обтянутыми. Сквозь дыры разорванной рубахи сквозило худое синевато-желтое тело и резко выдавалась грудная клетка. Тонкие белые ноги жалко стояли на сырой, свеженакопанной земле. Он смотрел большими темными глазами, не моргая, на Полежаева, и Полежаеву казалось, что где-то он видел этого высокого худого юношу. Рядом с ним стоял старик с большим животом. Он был в одной старой, хорошего полотна, чистой рубахе. Толстая шея была обнажена, и полные короткие ноги были розовые от апоплексического прилива крови. Маленькие серые глаза были устремлены на подходивших. В них была странная смесь гордости и страха. Дальше был пожилой бородатый человек угрюмого вида, в очках, худой и нескладный, за ним стоял человек средних лет, бравый, выправленный, смелым острым взглядом смотревший на подходивших. Он оправлял на себе рубаху и подштанники и как будто смущался небрежности своей одежды. На противоположном конце стояла женщина. Уже пройдя полшеренги, Полежаев распознал ее и теперь не сводил с нее глаз, постепенно распознавая милые, дорогие черты. От прежней Тани остались только ее васильковые глаза. Волосы были острижены во время тифа, и, теперь, отрастая, подымались на полвершка над головою, словно золотым сиянием окружая прекрасное лицо мученицы. В лице не было ни кровинки. Бледные, опавшие щеки смыкались круглым упрямым подбородком, и губы были синеватого оттенка, как у мертвой. На всем этом белом лице резко выделялись тонкие темные крутые брови и большие глаза, окруженные черными тенями длинных ресниц. Также, как и все остальные, она была в одной длинной, простой крестьянской рубахе. Но рубаха ее была чистая и лежала на исхудалом теле, как хитон мученицы. Маленькие босые ноги, замазанные землею, нервно жались на холодном полу. Она дрожала от холода. Глаза, устремленные к небу, не видали подходивших. Она ушла в молитву, и маленькие руки с тонкими пальцами были сложены на груди.

Полежаев пристально смотрел на нее, и на его взгляд она повернула свою голову, и их глаза встретились. Полежаев был в теплой солдатской шинели и каске с большою алою звездою. Таня долго всматривалась в него, и тонкие брови хмурились над прекрасными глазами. Ужас, отвращение и презрение вспыхнули в прекрасных синих глазах. Она вздохнула и, отвернувшись, подняла глаза к потолку. Пальцы ее рук сжались в отчаянии, и губы беззвучно шептали что-то.

О чем молилась она?

— Вот и сестрица моя единокровная, — сказал Коржиков, но Полежаев перебил его:

— Ассортимент хоть куда, — сказал он, стараясь заслонить Коржикова от Тани. — Прямо мученики христианские.

Коржиков посмотрел на него тяжелым взглядом и медленно, по слогам выговаривая слова, сказал:

— Му-че-ни-ки и есть…

И сейчас же рассмеялся. Было что-то сумасшедшее и тяжелое в его смехе. Он круто повернулся и пошел к дивану.

— Вот, товарищ Полежаев, — сказал он, попыхивая сигарой, — обычная порция настоящего чекиста. Сегодня даже маленькая порция. Бывает и тридцать, и шестьдесят человек. Гайдук, помните, раз было восемьдесят?

— Восемьдесят два, — спокойно ответил Гайдук. — Это после покушения на Владимира Ильича.

— Есть разные способы приканчивать, — сказал деловито Коржиков. Он медленно снял с себя шинель на дорогом меху и остался в кожаной куртке. — Можно стоя, лицом или спиною к стенке ad libitum — на выбор. Можно заставить их лечь в могилу лицом на землю и кончать выстрелами в затылок… Ну можно и с издевательствами, — вот как товарищ Дора делает, можно с надругательством, как делают грубые красноармейцы… Вы знаете, товарищ, нет гаже русского простого народа. Он на всякую мерзость способен… Про себя скажу: мне все это стало скучно… Главное, я уже не могу возвыситься до страсти, не убив кого-либо. Мне нравится ужас того, что люди называют грехом. Я люблю что-либо необычайное… Вот что я придумал. Та женщина — моя сестра. Она мне, правда, не очень нравится, уж очень святые глаза. Не люблю этого. Дженни — любовница Гайдука. Так вот сначала я убью нескольких… Потом попробуйте вы. Это нетрудно… Потом я возьму свою сестрицу, а вы — Дженни. Среди крови и трупов и на глазах остальных это будет недурно.

— Хорошо, — сказал Полежаев, — я попробую.

У него уже начал складываться план. Он посмотрел на Осетрова. Осетров ясно и твердо уперся в него смелым покорным взглядом и отстегнул крышку револьверной кобуры.

В первой трети подвала глухо гомонили красноармейцы. Они делили одежду, снятую с казнимых. Дженни лежала, закинув ноги, на оттоманке и, щурясь своими длинными узкими глазами, смотрела на налитый в хрустальную рюмку розовый ликер. Коржиков вынул большой наган и медленно пошел к шеренге людей. Полежаев без оружия следовал за ним; за Полежаевым шел Гайдук, не спускавший глаз с Коржикова. У Гайдука была отстегнута кобура и полувынут револьвер, за ним шел Осетров с револьвером в руке.

Длинный ряд людей в белье сливался в глазах Полежаева в сплошное белое пятно, и в нем он видел только большие синие глаза Тани, устремленные вверх. Была мертвая тишина.

— Заводи машину! — крикнул Гайдук в пространство.

Кто-то у дверей, казавшихся в тумане темным пятном, повторил хриплым голосом:

— Заводи машину!

На дворе глухо и громко застучал грузовик, работавший с перебоями на холостом ходу.

Коржиков крадущейся кошачьей походкой, держа револьвер за спиною, подошел к юноше. Юноша смотрел в пространство и, казалось, не видел Коржикова. Сигара дымилась узким, длинным, тонким, синеватым дымком в зубах у Коржикова. Старик смотрел своими серыми глазами на Коржикова. В этих глазах были мольба и ужас. Дальше колыхались, как тени мертвецов, остальные смертники.

— Ты что смотришь, старик? — спросил Коржиков. — Пощады не жди!

— Это сын мой! Он ничего не сделал! — прошептал старик. — Пощадите его. Не на моих глазах.

— Это можно устроить, господин генерал, — усмехаясь, сказал Коржиков. Он вынул сигару и ее горящий конец приложил старику сначала к одному глазу, потом — к другому.

Сигара зашипела и потухла. Старик со стоном привалился к стенке.

— Какая подлость! — сказал молодой.

— Молчи, щенок! — сказал Коржиков и, быстро выхватив из левой руки револьвер, выстрелил молодому в середину лба. Тот качнулся к стенке, ударился об нее и, сгибаясь в пояснице, рухнул к ногам старика. Старик нагнулся к нему, и в эту же минуту Коржиков убил его выстрелом в голый розовый затылок.

Бородатый человек в очках порывисто повернулся лицом к стенке и затрясся в глухих рыданиях. Коржиков долго приноравливался, чтобы попасть ему в трясущийся затылок, наконец выстрелил ему в плотную обтянутую грязной рубахой спину. Бородатый продолжал дергаться, а Коржиков, брезгливо сморщившись, выстрелил второй раз.