— Он требует от себя ничуть не меньше, чем любой другой известный мне художник, — продолжал Пол, увлеченный спором, — и он не продал ни одной картины, в которую сам бы не верил. Не понимаю, чего еще можно требовать от художника.
— Ну, может, с профессиональной точки зрения ты и прав, — уступил Майкл с осмотрительностью стратега, сдающего одну позицию, ради того чтобы укрепить другую. — Но есть еще чисто человеческая сторона. И Нельсон, когда захочет, может быть полным мудаком. Ну, пусть не мудаком, но достать может реально.
И, едва соображая, куда его несет, он начал рассказывать, как они с Нельсоном ездили в Монреаль. История получилась длиннее, чем он думал, что само по себе было плохо, и ее невозможно было рассказать, не выставив себя так или иначе на посмешище.
Пока он рассказывал, Сара сидела с чашкой в руке, не спуская с него спокойных карих глаз. После его пьяной эскапады по поводу Терри Райана она молча плакала; с тех пор она не раз открыто выражала свое разочарование («А вот здесь мы с тобой расходимся»); теперь ей ничего уже не оставалось, как обреченно ждать, пока он в очередной раз не опозорится.
— …Нет, суть в том, что Нельсон знал, что девушка, в общем, была готова, — донеслись до него собственные попытки объяснить и спасти историю, когда он ее уже рассказал. — Он чуть не умирал от зависти, по нему видно было, но в то же время он знал, что ему просто надо сидеть на месте и мешаться, причем без всяких для себя последствий, потому что никто из друзей этого не видит, и тогда у меня уж точно ничего не получится. Вот так этот гаденыш решил сыграть, и физиономия у него сразу стала хитрая. Нахальная. Самодовольная. А что касается этой его реплики в машине — по поводу того, что девушка подумала, что мы с ним пидоры, — то самое смешное здесь то, что Нельсон всю жизнь боялся, как бы его не приняли за пидора. Был абсолютно на этом зациклен. Помню, говорил целыми днями только об этом, и я всегда думал, что этим, наверное, можно объяснить его стремление одеваться все время по-военному.
Но ни сама история, ни ее объяснение особого успеха у этих конкретных слушателей не имели: все трое смотрели на него с недоумением.
— И все-таки я не понимаю, Майкл, — сказала Сара. — Если ты действительно так хотел эту девушку, почему ты не остался в Монреале еще на несколько дней?
— Хороший вопрос, — сказал он ей. — Я и сам его все время себе задаю. Наверное, единственно возможный ответ состоит в том, что меня от Нельсона так плющило, что я готов был сделать все, что ему понравится.
— Забавное выражение — «плющило», — задумчиво сказал Пол. — Когда я познакомился с Томом, он меня, конечно, восхитил, но я бы не сказал, что меня от него «плющит».
— Ну да, в этом разница между тобой и мной, — сказал Майкл. — Наверное, поэтому тебе он шлет письма, а мне только блядские карикатуры.
После этого, слава богу, тему удалось сменить; разговор зашел о летних каникулах.
В этом году у Мэйтлендов на большую поездку не хватило денег, но Пол сказал, что следующее лето они собираются полностью провести на Кейп-Коде.
— Звучит прекрасно, — сказала Сара.
— А мне на Кейпе в мертвый сезон даже больше нравится, — отметила Пегги. — Раньше мы ездили туда зимой, у нас там были замечательные знакомые. Артисты из балаганчика. Цыгане.
И Майкл понял, что сейчас она расскажет тот же анекдот про шпагоглотателя, что рассказывала еще в округе Патнем десять с лишним лет назад. Тогда он вызвал у молодого энтузиаста театрального искусства Ральфа Морина раскаты деланого смеха, на фоне которых он провозгласил его выражением духа фокусничества. Последнюю фразу она, конечно же, воспроизвела дословно;
— И я тогда спрашиваю: «А это не больно?» А он в ответ: «Так я тебе и сказал!»
Сара от души рассмеялась, и Майклу тоже удалось ухмыльнуться, а Пол Мэйтленд только пригладил усы, словно бы желая скрыть, что уже слишком много раз слышал эту историю раньше.
Через полчаса Мэйтленды стояли на улице около дома, улыбались и махали им вслед — несколько картинно, как будто позировали для фотографии: довольный жизнью преподаватель живописи из Иллинойса и его супруга, добрые люди, которые хоть и не могут позволить себе длительных путешествий, но зато пребывают в уверенности, что их никогда ни от кого не «плющило», благоразумные люди, далекие от Деланси-стрит и готовые довольствоваться, наряду с африканским искусством и домашним хлебом, совсем не тем, о чем они мечтают.
— Пол, конечно, очень приятный, — сказала Сара, когда они выехали на шоссе и настроились на долгое возвращение в Канзас, — только ничего необыкновенного я в нем не заметила. Не могу понять, почему ты все эти годы так его идеализировал.
— Что ты имеешь в виду? Никогда я его не идеализировал.
— Конечно идеализировал. Перестань, Майкл. Перед тем как отправить его в нокаут на той вечеринке, ты говорил, что всегда думал, что в нем есть какая-то «магия».
— Бог мой! — сказал он. — Я думал, ты все это время была на кухне.
— Ну, я действительно была на кухне, но потом вышла. А когда ты его ударил, я вернулась обратно, потому что знала, что ты придешь туда за мной.
— Черт подери! А почему ты так ни разу мне об этом и не сказала?
— Ну, наверное, потому, что я знала, что ты мне все объяснишь, — сказала она, — и потому, что не хотела эти объяснения слушать.
В июне 1972 года у них родился сын, Джеймс Гарви Дэвенпорт. Мальчик был здоровый и симпатичный. Сара восстановилась в разумные, как выразился один из врачей, сроки, хотя сами роды были крайне сложные.
Как Майкл потом узнал, ребенок начал выходить ногами вперед и какой-то идиот-акушер безуспешно пытался развернуть его щипцами. Потом в родильную палату созвали других врачей, которые брюзжали с недовольным видом по поводу происходящего, и в конце концов им пришлось закатывать потерявшую сознание Сару в лифт, спускать на другой этаж, где ей в итоге экстренно сделали кесарево сечение, причем, судя по всему, едва-едва успели.
— Канзас! — сказал Майкл, подойдя к кровати, в которой она лежала без сил, потягивая через соломинку имбирный эль из бумажного стаканчика. — Такая дикая некомпетентность возможна только в этом вонючем Канзасе.
— Глупости, — сказала она. — Все равно он, по-моему, ужасно милый.
И он решил, что она имеет в виду какого-нибудь врача, какого-нибудь по-отечески нежного канзасского засранца, который мог шепнуть ей несколько приятных слов, пока она отходила от анестезии.
— Кто? — спросил он с вызовом. — Кто ужасно милый?
— Ребенок, — сказала она. — Тебе разве не показалось, что он ужасно милый и симпатичный мальчик?
Через стеклянную дверь он увидел только сморщенную трясущуюся голову размером, как ему показалось, ненамного больше грецкого ореха, с растянутым от крика ртом, причем отличить этот крик от плача других новорожденных по обеим сторонам палаты было совершенно невозможно.
— Ну, поначалу он и вправду был немножко синий, — доверительно сообщила ему пожилая медсестра в коридоре рядом с палатой новорожденных (стерильная маска висела у нее под подбородком в знак того, что смена ее окончена). — Получили мы его синюшным, но потом мы положили его в инкубатор, и там он у нас быстренько порозовел.
Вечером, пытаясь переживать и проглотить перегретый гамбургер в ресторане, где даже пива не подавали, он не выдержал и стал раздумывать о той разновидности детей, которые родились «синюшными». Наверное, у них потом по глазам видно, что они идиоты? Наверное, говорить они так и не научатся, а только улыбаются, пускают слюни и бормочут что-то невнятное? Наверное, они ходят, слегка склонившись вперед, под строгим наблюдением в группах, твердо наученные браться за руки перед любым перекрестком? Наверное, плетение корзин — это максимум, чего от них можно ожидать в плане приобретения знаний и навыков?
Но тогда медсестра наверняка не стала бы с таким радостным видом сообщать ему, что конкретно этот синюшный ребенок «быстренько порозовел», — она, скорее всего, вообще не стала бы говорить про синюшные подробности, если бы порозовение не было обнадеживающим фактором.
