Джек Хэллоран зашел за ней по дороге на репетицию и сразу же спросил:

— Так и в чем было дело вчера вечером? Зачем Лаура звонила?

— Ничего особенного. Она из-за чего-то расстроилась — наверное, просто устала сидеть одна, — и я решила с ней посидеть. Утром все было уже нормально.

Люси почти никогда не врала: ей казалось, что, солгав, человек перестает быть самим собой и превращается в кого-то другого. Но на этот раз говорить правду не имело смысла.

День обещал быть таким же жарким и безветренным, как и два предыдущих. Они спускались по подъездной дорожке Энн Блейк; Люси дождалась, когда они дойдут до конца, и, убедившись, что вокруг никого нет, обратилась к Джеку с напускной улыбкой:

— Ну так что, как вы с Джули вчера посидели?

На лице у него отобразилось сначала настолько полное непонимание, а потом такое честное недоумение, что ей стало чуточку легче.

— Люси, ты, по-моему, с ума сошла, — сказал он.

— Может быть. Может, одной мысли о том, что вы лежите там с ней в этой чертовой кровати, довольно, чтобы свести меня с ума?

Они встали, повернувшись друг к другу, и он взял ее за плечи.

— Люси, давай без этого, — сказал он. — Господи, за какого же жлоба ты меня принимаешь! Неужели ты действительно думаешь, что стоит тебе выйти из комнаты, как я тут же приведу туда другую? Бог мой, это же какой-то французский фарс, какой-то пошлый анекдот!

Он перевел ее через пышущую жаром асфальтовую дорогу, и они пошли по другой стороне к театру.

— И, кроме того… — сказал он, обняв ее прямо на ходу. Волосы у него слегка растрепались, и упавший на лоб черный локон красиво покачивался при каждом шаге. — Кроме того, я вовсе не хочу Джули Пирс. Какого черта я должен ее хотеть? Она какая-то слишком тощая, и груди вообще нет. Может, она и талантливая до жути, но мне кажется, крыша у нее слегка не на месте. Так что давай, дорогая, ты больше не будешь грузить меня всей этой безумной херней, и я спокойно начну работать…

— Прости меня, — сказала она. — Прости меня, Джек.

— Слушай, девочка, — нежно спросил он как-то ночью, несколько дней спустя, — ты не спишь?

— Нет.

— Ничего, если мы поднимемся на минуту и поговорим?

— Конечно.

Она знала, что он уже который час — а может, и который день — о чем-то думает, и радовалась, что теперь можно выяснить о чем.

— Хочешь пива?

— Не знаю. Пожалуй, выпью.

И он перешел к делу:

— Ты ведь играла когда-то на сцене, да? Еще в Гарварде? В пьесах своего мужа или в чем-то таком?

— Ну да, играла, — ответила она. — Только это было чистое баловство. Я ничему особенному не училась.

— Ладно. Суть в том, что мне страшно хочется с тобой поработать, — сказал он. — Хотелось бы посмотреть, что у тебя выйдет, а то у меня сложилось ощущение, что может получиться очень даже неплохо.

И она собралась уже было отнекиваться и отшучиваться, но так и осталась сидеть не шелохнувшись, потому что в груди у нее медленно поднималось предвкушение счастья.

На закрытие сезона Джеку, как он объяснил, хотелось дать что-нибудь весомое. Он рассчитывал на спектакль такой силы, чтобы каждый, сидевший в последний вечер в Новом Тонапакском, запомнил его на всю оставшуюся жизнь. Он думал об этом все лето, но, когда понял, какую пьесу хочет ставить, засомневался, хватит ли у него актеров. Отсюда вопрос: видела ли она когда-нибудь «Трамвай „Желание“»?

— О боже! — сказала Люси.

Майкл Дэвенпорт, когда они только познакомились, пригласил ее на первую же бродвейскую постановку[50]. Они поехали в Нью-Йорк в выходные, и она никогда не забудет, в каком восторженном ошеломлении он вышел из театра.

— Знаешь что, лапа? — сказал он тогда. — Это, бля, величайшая американская пьеса. О’Нил по сравнению с этим Уильямсом — пустое место.

Она прижалась к его руке и сказала, что пьеса гениальная, гениальная, абсолютно гениальная, — и месяц спустя они специально приехали из Бостона, чтобы еще раз ее посмотреть.

— …И проблема в том, что из Джули я этим летом выжал все, что можно, — продолжал Джек Холлоран. — Ее нервы меня слегка беспокоят. К тому же для Бланш она слишком молодая. Стеллу она, наверное, сыграла бы, но это тоже очень серьезная роль, так что, может, лучше отдать ее кому-нибудь еще. Но проблема-то все равно остается: кому играть Бланш? Вот я и подумал о тебе. Теперь подожди, послушай, — и он поднял руку, словно предупреждая ее возражения, — прежде чем ты откажешься, дорогая, дай мне объяснить, как обстоит дело. У нас куча времени; об этом можешь не волноваться. У нас целых две недели.

И он объяснил, что общие репетиции начнутся только через неделю, поэтому у них есть еще семь дней, чтобы, как он выразился, предварительно потренироваться. После рабочего дня, когда все разойдутся, они вдвоем будут приходить в театр, и он подробно разберет с ней всю ее роль, чтобы она в ней освоилась, и, когда начнутся общие репетиции, она будет чувствовать себя достаточно уверенно. Идет?

— Джек, безусловно, это для меня большая честь, — здесь ей пришлось украдкой взглянуть на него, чтобы убедиться, что слово «честь» не показалось ему идиотским, — и я с удовольствием попробую. Только обещай мне одну вещь. Если тебе покажется, что я не справляюсь, обещай мне сразу же об этом сказать, хорошо? Обещай, что скажешь, когда еще не поздно?

— Ну конечно; это я тебе обещаю. Слушай, Люси, как замечательно, что ты согласилась. У меня камень с души свалился.

Из-под кровати, где обычно хранилось пиво, он вытащил коробку с копиями текста. Ей надо было взять себе один экземпляр, прочитать его и разметить текст; для первой репетиции такой подготовки достаточно.

— А кто будет играть мужа? — спросила она. — Как его там? Стэнли Ковальского?

— Это еще одна проблема, — сказал он. — У меня есть два-три актера, которые с этой ролью, наверное, справились бы, но я сам так давно не играл, скучаю по сцене — и я подумал: черт с ним, это же последняя постановка! Так что Ковальского буду играть я.

— «А, Стэнли! — читала Люси. — Вот и я, прямо из ванны, надушилась, словно заново на свет родилась»[51].

Но вместо того чтобы произнести следующую реплику голосом Стэнли Ковальского в присущей ему зловещей манере, Джек Хэллоран вышел из роли и опять превратился в ментора.

— Подожди, дорогая, — сказал он. — Дай я тебе объясню. Мы знаем, что публика должна с самого начала подозревать, что Бланш может оказаться сумасшедшей, — иначе никто не поверил бы финальной сцене. Но я боюсь, ты слишком быстро сводишь ее с ума. Если ты уже здесь будешь выходить с таким истеричным лицом и с этой истеричной интонацией, пьеса лишится всей своей напряженности. Ты как бы сдаешь всю постановку, понимаешь?

— Джек, конечно, я все понимаю, — сказала она. — Я просто никакой истерики не заметила, вот и все.

— Ну, может, я не очень понятно выразился, но идея такая. И вот что еще. Мы знаем, что Бланш ненавидит Стэнли; он ей отвратителен во всех своих проявлениях — с этим у тебя проблем нет. Но в глубине души — невольно, бессознательно — он ее привлекает. Явно это не выражается, но это должно там присутствовать, если мы хотим раскрутить это позже. Понимаю, что ты все это знаешь, детка, — просто у тебя пока не получается это показать. Смотри, следующие несколько реплик в этом отношении очень важные — когда она просит его застегнуть пуговицы на спине. Здесь нужен не просто издевательский флирт, как ты только что прочитала, — здесь должен присутствовать как минимум оттенок, пусть едва уловимый, реального флирта, реального заигрывания.

И Люси оставалось только сказать ему, что она сейчас расплачется. Они тренировались уже в третий или четвертый раз, и ей казалось, что уверенность у нее не только не прибавляется, а становится с каждым днем все меньше и меньше. Один запах сцены уже внушал ей ужас.