— Вы слышали? — вопит герцог, словно потеряв рассудок. — Слышали? Да ведь он совсем рехнулся. Болтает сам с собой да еще требует, чтоб его судил сенат! Но я ему покажу, кто в этом городе хозяин, а кто подчиненный! Сей момент вынесу приговор!

Встревоженный голос над ухом мастера Войтеха молит:

— Пойдем, отец, пойдем скорее, прошу тебя. Пан Пруба велел передать, что он готов восстать против герцога.

Шапочник согласно кивает головой:

— Пан Пруба всегда был честным и мужественным горожанином. Я надеялся на него. Пойдем, голубчик, пойдем, но, может, стоит послушать, что за приговор вынесет этот балбес?

Слово «балбес» коснулось слуха герцога, он задет, но пренебрежительно машет рукой, как человек, абсолютно уверенный в своем могуществе, которому не приличествует обращать внимание на оскорбления жалкого юродивого; герцог с достоинством усаживается на трон.

— Слушайте все, — зычно произносит он хорошо поставленным, отработанным на городских рынках голосом. — Слушайте мой приговор, который никакому обжалованию не подлежит: шапочник Войтех, поднявший бунт против меня лично, против жизненных интересов города и его безопасности, приговорен к колесованию. Дабы не возникло сомнений в его злодейских умыслах, пусть его выслушает суд, а его показания навечно занесут в протоколы и прочтут глашатаи на всех улицах и площадях в день казни. Да послужит это предупреждением всем тем, кто пожелал бы последовать пагубному примеру.

Герцог постарался придать своему голосу всю выразительность, всю значительность, на какие только был способен, и присутствовавшие почувствовали, как у них побежали мурашки по спине.

«Конец тебе, шапочник, не понял ты, глупец, что время вольности уже миновало и что городу нынче нужна твердая рука и могучая воля богом данного избранника».

Удивительно, однако, что единственным человеком, кого вынесенный приговор ничуть не обеспокоил, оказался как раз мастер Войтех, а в уме его сынишки, спавшего сейчас далеко отсюда, в доме галантерейщика Прубы, вместо страха мелькнула в голове ехидная мысль, потому что мальчонке, как и его отцу, эта игра в благородство и непогрешимость казалась очень смешной. Маленькая ехидная мысль шевельнулась в его голове, а результатом ее явилось смятение и переполох в герцогской канцелярии. «Гоп!» — произнес мальчик во сне.

— Гоп! — звонко прозвучал его голос под высокими сводами герцогской залы.

И вот высокий герцогский стул, напоминавший трон, будто норовистый конь, взбрыкнул всеми четырьмя ножками, и благородный герцог, взлетев в воздух, глухо шлепнулся наземь и по ступенькам трона покатился вниз, к ногам мастера Войтеха. Шляпа со страусиным пером, свалившаяся с головы, катилась рядом.

В зале все так и ахнули. Никто, однако, не кинулся помочь герцогу Густаву подняться. Так что герцог лежал, распластавшись, у ног мастера Войтеха, а тот спокойно улыбался.

— Вот видишь, Янек Псарь (а именно так называли герцога, пока он ездил с собачьей упряжкой и торговал якобы «живой» водой из волшебных источников). Видишь, — повторил, обращаясь к Псарю, мастер Войтех, — так-то вот будет и со всей твоей мощью. Прощай, Янек Псарь, мне пора, но я хотел бы повстречать тебя еще раз, прежде чем ты уберешься из нашего города.

Мастер Войтех повернулся и зашагал к выходу, и ни одна душа не попыталась его задержать. Мастер уже выходил из дверей, когда наконец герцог Густав оправился от потрясения и полуобморока, вскочил на ноги и возопил:

— Телохранители, вперед! Схватить его и задержать!

Телохранители, оцепенело стоявшие, ну точь-в-точь оловянные солдатики, но с разинутыми ртами, очнулись и ринулись в бой против шапочника — сто тридцать молодцов, ни больше ни меньше, против одного. Отовсюду раздавался грохот сапог и оружия.

— Стой! — скомандовал звонкий мальчишеский голос. — Стоять и не двигаться с места, пока мастер Войтех не выйдет из залы!

И телохранители, не успев сделать и полшага, замерли с поднятой ногой, шатаясь и чуть не падая на пол; падать им было не к лицу, и они застыли там, где их застал приказ.

Мастер Войтех покинул залу, спустился по лестнице — стражам даже в голову не пришло его останавливать, — прошел мимо солдатского лагеря перед замком, где его тоже как будто никто не заметил, и вышел на улицу. Люди таращили на него глаза, не скрывая удивления.

Долго никто не мог признать, что это мастер-шапочник, — этаким жалким он выглядел, а догадавшись, тут же прятались, разбегались по домам, потому что велик был еще страх перед герцогом и его наемниками и не хотелось им оказаться в обществе земляка, попавшего в немилость.

Мастер Войтех шел, не обращая ни на кого внимания, шагал будто во сне, словно кто-то вел его к дому галантерейщика Прубы.

В этот момент пан Гинек Пруба увидел, как его юный гость улыбнулся во сне; улыбка расплывалась все шире и шире, во все лицо. Дыхание мальчика сделалось ровнее, а щеки порозовели.

«Скоро проснется», — подумал галантерейщик; тут кто-то постучал в двери его комнаты и какой-то жалкий оборванец переступил порог. Вит раскрыл глаза, но этого галантерейщик уже не заметил — он смотрел на вошедшего.

— Добрый день, сосед, — произнес оборванец.

И пан Пруба, узнав знакомый голос, ответил:

— Здравствуй, Войтех! Хорошо же тебя отделали!

— Все-таки я привел тебя сюда, отец, — произнес Вит и вскочил обнять родителя.

Отец тоже распростер руки, но тут же рухнул на стул, где только что сидел Вит. И проговорил:

— Да, я пришел, хоть и сам не знаю, как; я вообще многого не понимаю. Откуда у тебя эта шапочка, сынок? — вдруг спросил Войтех, потому что шапочка сразу попалась ему на глаза.

— Это и есть та шапочка, отец, которая освободила и привела тебя к нам.

— Я-то уже кое-что знаю об этом, — вмешался галантерейщик. — Но все это тоже выше моего разумения.

— А я знаю только одно: мы с отцом все время были вместе, — ответил на это Вит.

— Я слышал тебя, а видеть — не видел. Вы уверяете, что все дело — в чудесной шапочке. Возможно. Только не могу сейчас взять этого в толк, очень устал, мне бы теперь поспать. Впрочем, шапочка или что другое, но главное — это вечная и необоримая мечта и воля всех угнетенных и рабов добыть свободу, защитить свои права.

Проговорив это, мастер Войтех положил руки на стол, уткнулся в них лицом и в ту же секунду уснул, сраженный безмерной усталостью.

Мастер Войтех уснул таким крепким и глубоким сном, что не проснулся, даже когда два здоровенных подмастерья пана Прубы взяли его за ноги и за руки и перенесли в каморку за мастерской. Галантерейщик рассудил, что скоро герцог снова разошлет своих наемников по всему городу с приказом отыскать беглого шапочника и его сына, так что обыскам не будет конца.

Каморка, расположенная за мастерской, оказалась самым подходящим и безопасным укрытием. Войти можно было только через низенькие двери; чтобы протиснуться внутрь, взрослому приходилось сгибаться в три погибели. Пан Пруба велел в ней прибрать и перенести сюда одну из кроватей с хорошим соломенным тюфяком, на каких спали его работники. Осторожно сняв с мастера рваную одежду, подмастерья вымыли его, а потом, смазав самые страшные раны целебной мазью и укутав компрессами, уложили гостя на кровать и натянули на него чистую ночную рубаху, приятно холодившую воспаленное тело.

Но мастер Войтех ни о чем этом не знал — настолько крепок, чуть ли не обморочен был его сон; он только чуть постанывал, когда заботливые руки подмастерьев касались невзначай самых больных ран. Устроив мастера Войтеха в каморке, подмастерья плотно затворили дверь и загородили дверной проем дубовым шкафом, так что теперь невозможно было заподозрить, что за ним какое-то укрытие.