Охотоведы решили ускорить процесс восстановления ареала байбаков и, отловив зверей в самых плотных поселениях, доставили новоселов на Окско-Донскую равнину, выпустив их в тех местах, которые почти безнадежны для лесоразведения, где ни косить, ни сеять, ни скот пасти. Так возникла и укрепилась маленькая колония на коренном берегу Битюга. И по числу нор, по количеству выброшенного грунта можно судить, что суркам место понравилось, что живут там уже крепкие семьи с приплодом.

А вот колонию сурков, жившую на заповедных залежах Каменной степи, сохранить не удалось. Ее вымирание началось еще в те годы, когда в описанных выше местах не было ни одного сурка, и было воспринято как безвозвратная потеря в местной фауне. Сурки жили на двух ежегодно выкашиваемых участках площадью тридцать пять гектаров. Их насчитывалось полторы тысячи. Видимо, это число было пределом для равнинных поселений вида. С ростом лесных полос в Каменной степи прекрасные разнотравные залежи становились все более непригодными для байбаков. Все выше поднимались деревья, все выше поднимались и грунтовые воды, и в одну из весен верховодка остановилась чуть ли не в метре от поверхности земли — это на гребне водораздела между Хопром и Битюгом! Но все-таки колония сурков за несколько лет до своего исчезновения успела дать начало двум небольшим выселкам в ближайших балках: равнинные сурки перешли жить на сухие склоны, где им не грозит ни распашка земли, ни подтопление верховодкой.

Когда дорога от Дикого поля снова выводит на асфальт шоссе, впечатления от посещения всех его балок и балочек, яруг и бугров так сильны, что кажется: вот-вот с обочины взлетят огромные дрофы, а на холме засвистит сторожевой сурок.

В песчаной степи, по низинкам, где вода близко, живут не только травы-сухолюбы. Местами плотно стоят камыш и тростник, пышно разрастаются колючие кусты лоха и боярышника, немало тополей и ветлы. Эта неприхотливая ива редко растет прямым, стройным деревом. У каждого своя осанка, и даже на просторе чуть ли не каждое второе то кривобоко, то наклонно, то перекручено невероятным образом, то ствол расколот до самой земли, и одна половина почти лежит, подпираясь толстыми обломками еще живых ветвей. А вот в последней перед впадением в Дон излучине Северского Донца стоит до сих пор ветла-старушка, которая, сколько знаю ее, ничуть не прибавила в росте. Давным-давно почему-то отстала она от своих ровесниц. Подгнила и отвалилась верхняя часть ее кроны, и в стволе, на месте отпавших сучьев, зазияли темные дупла.

Одиночество этой увечной ветлы усугублялось еще и тем, что рядом с ней кроме низкорослой осоки нет ни кустика, ни молодого деревца ее племени. Иногда в полуденную жару в ее листве отдыхают ватажки воробьев, присаживаются на усохшие ветки золотистые щурки, но почему-то никто из птиц ни разу не построил на ней гнездо, ежегодно пустуют и дупла. И я давно перестал рассчитывать там на интересную встречу, какие случаются в тех местах, где среди песчаного моря высятся маленькие, зеленые острова кустарников или деревьев.

Но однажды в какой-то из последних июньских вечеров дырявая ветла преподнесла мне дивный подарок. Возвращаясь после дневного сидения около гнезда тювиков в станицу, я остановился неподалеку от ветлы послушать вечернее певческое состязание двух жаворонков и совершенно бессознательно уловил, что одного дупла в ее стволе не хватает. Посмотрел в бинокль, — и залюбовался необыкновенной, как видение, картиной: стоя на краю черного отверстия, то ли задумчиво, то ли робко смотрела в сторону ушедшего за горизонт солнца сплюшка, миловидная маленькая совушка. Стояла, словно златоглазая царевна, просидевшая весь долгий день в темнице и не успевшая увидеть, какое оно, солнце красное.

Густели степные сумерки. Исчезал из посвежевшего воздуха аромат чабреца. Смолк один из жаворонков. Шестеро зайцев-подростков вышли на дорогу и, собравшись гурьбой, долго ждали или слушали что-то. А сплюшка все стояла на месте. Вот уже зеленый цвет травы и листьев на ветле стал превращаться в черный, а закатный край неба поблек настолько, что над горизонтом блеснула звезда. И в тот же миг из соседней низинки, заросшей седолистым лохом, раздалось приятное и мягкое «тююю», а совка-царевна чуть присела и исчезла. После короткой паузы тот же нежный призыв прозвучал еще раз, а после третьей или четвертой почувствовалось, что это ритм. Там, где живут сплюшки, это однотонное, но не надоедливое тюканье звучит ночи напролет. Звучит на утренней заре и даже немного после восхода солнца, быстро теряясь, однако, в многоголосице дневных птиц. За это «тююю», которое может слышаться и как «сплюю», называют совок тюкалками или сплюшками, а за то, что и по утрам свистят, — зорьками. В дупле весь день с тремя маленькими птенцами просидела самка, а в соседнем зеленом островке затюкал, приветствуя ночь, самец.

Увидеть сплюшку засветло удается реже, чем любую другую сову. Когда самка на яйцах или при птенцах, самец весь день сидит, затаившись, неподалеку на сучке у ствола. У сплюшки такое маскировочное одеяние, совершеннее которого в птичьем мире, пожалуй, нет. К тому же затаившаяся совка и фигурой настолько не похожа на птицу, что однажды на моих глазах слеток большой синицы что-то склюнул у нее из-под ноги и спокойно перепорхнул на верхнюю ветку. Рядом был и его отец, который тоже не обратил на нее внимания, будто и впрямь был перед ним сухой обломок в крапинах и пятнышках лишаев, а не живая птица, да еще совиного рода. Плотно прижав к телу крылья, прищурив до узеньких, как ножевые лезвия, щелочек глаза, неподвижно стоящая столбиком сплюшка неразличима на фоне темной коры. Даже когда она по ошибке устраивается перед рассветом на березе, и тогда ее разглядеть в пляске солнечных зайчиков на белой бересте довольно трудно. Не видно спрятанного в перо круто загнутого клювика, какая-то нептичья угловатая, двурогая голова, перьями покрыты ноги. Кроме того, у сплюшки нет присущей другим совам манеры наблюдать за кем-нибудь на свету, раскрывая во всю ширь яркие глаза.

Вечером же совка преображается. Стройная, подтянутая днем, она словно превращается в другую птицу, на которой становится чуть ли не вдвое больше пера. Голова делается больше и круглее, пропадают «рожки». Но и в таком облике у маленькой совушки нет ни сычиной угрюмости, ни глуповато-растерянного выражения ушастой совы: очень миловидная птица с вопросительно-добрым взглядом больших, ярких глаз. Французы называют сплюшку маленьким герцогом, а филина — большим. Но ни в ее внешности, ни в поведении нет ничего, пусть даже в миниатюре, от пугала, хотя пугать она умеет.

Даже при самой безрассудной отваге и самоотверженности маленькая птица, защищая гнездо, не рискнет вступить в единоборство с крупным врагом. Но есть у нее прием, которым удается отпугнуть даже того, кто намного сильнее. Двумя годами раньше в тех же песках у Северского Донца я наблюдал жизнь другой пары сплюшек, занявшей крепкое, с хорошей крышей сорочье гнездо на старом дереве лоха. Раз в неделю приходилось заглядывать в это гнездо, где лежали пять белых яиц, чтобы не упустить момента появления первого совенка. Уже в сумерках подошли мы к лоху, и я несильно подергал одну из нижних ветвей. Никто из гнезда не вылетел, значит, можно было в него заглянуть. Мой спутник осторожно, чтобы не зацепиться за колючки, полез вверх. Внезапно, когда его голова уже была на уровне гнезда, из него, бесшумно проскользнув между прутьями, выскочила сплюшка и повисла на ветке, держась за нее одной ногой, перед самым лицом. Она не шипела, не щелкала клювом, а молча, развернув оба крыла, огромной, темной бабочкой с ярко-желтыми глазами на спине, висела на просвечивающем навесе сорочьего гнезда-шара. Вторая ее нога была спрятана под крылом, готовая в любой миг нанести удар остро заточенными когтями. С минуту человек и птица были неподвижны, а потом он медленно-медленно присел и мягко спрыгнул на землю, а она, сделав широкий вираж, опустилась на соседний тополь, где тотчас раздался голос самца. Едва мы отошли в сторону, как совка быстренько вернулась в гнездо. Видимо, там или уже копошились совята, или вот-вот должен был вылупиться первый. Окажись на месте человека куница, неизвестно, убереглась бы она от совиных когтей.