Не вода лилась с небес – сами небеса изливались на землю. Как будто чья-то могущественная рука опрокинула над землей огромный, полный до краев кувшин, огромный настолько, что вода все лилась, лилась и лилась…

Вязкая тьма, затянувшая небо, спускалась все ниже и ниже, навстречу поднимающейся воде. Ветер дул со всех сторон сразу, или, скорее, то был круговой вихрь, невиданной силы, вихрь, забав ради поднимающий в воздух исполинские столпы воды. Шум ветра был настолько силен, что заглушал непрерывные, сливающиеся воедино, громовые раскаты. В свете молний нельзя было увидеть ничего, кроме воды, но это была не та вода, которую привыкли видеть глаза, это была Стихия. Яростная, неумолимая, неотвратимая, неукротимая Стихия, уничтожившая всех и все, и теперь, в избытке сил, боровшаяся сама с собой.

Гигантские валы наскакивали друг на друга с каким-то ужасающим задором, рассыпались мириадами брызг, опадали, кружились водоворотами и вдруг начинали расти снова. Вихри вспенивали воду, не давая ей успокоиться, волны сливались в валы, сталкивались, исчезали, появлялись снова. Исполинская мощь Стихии ужасала, но ее злая воля ужасала еще сильнее.

Молнии огненными хлыстами стегали воду, словно подгоняя. Порой несколько молний сливались в одну и тогда там, куда они ударяли, вода пыталась вскипеть, но льющиеся сверху потоки мгновенно гасили этот порыв.

Воды было столько, что не было ничего кроме воды, но небеса продолжали изливаться. Скоро тьма ляжет на воду и тогда весь Божий мир будет одна вода…

Ничего, кроме воды…

Ничего…

Эта вода была особой, такой, что даже рыбы и гады морские не плескались в ней. Ничего живого не было в воде.

Ничего живого…

«А люди? – запоздало обеспокоился человек, зачарованный невиданным зрелищем. – Куда делись люди?»

Странный вопрос, отчасти, даже глупый. Куда делись люди? Туда же, куда делось все остальное – остались где-то там, на дне необъятной свирепой пучины. Бедные, бедные… Одно дело – умереть от болезни или пасть от чужой руки, и совсем другое – быть поглощенным Стихией… Страшная нелепая смерть…

А может ли смерть быть нелепой?

Сердце, замершее от увиденного, затрепетало в груди, и этот трепет прогнал сон прочь.

Дурной, дурной сон. Никогда не снилось ничего подобного. Никогда не снилось ничего хуже. Никогда не снилось так правдоподобно, совсем как наяву. Сны расплывчаты, стерты на гранях, окутаны дымкой небытия, как и положено снам, но этот…

Ладони прошлись по лицу, будто пытаясь отереть холодные водные брызги. Ладони остались сухими. Человек глубоко вздохнул, пытаясь прогнать легшую на сердце печаль, свежим ночным воздухом, но это ему не удалось.

Тогда он осторожно, чтобы не обеспокоить спящую рядом жену, поднялся с ложа, и прошел в отгороженный овечьими шкурами закуток, где имел обыкновение молиться. Во избежание лишнего шума обуваться не стал. Ощутив подошвами прохладу земли, вспомнил недавнее предложение старшего сына – настелить в покоях деревянный пол. Новый обычай – люди решили, что им зазорно ходить дома по земле, вот и устраивают себе полы из дерева. Кто из простой яблони или из тиса, а правитель Явал, говорят, отделал свой дворец драгоценным деревом сепюр, мера которого стоит семь раз по семь десятков мер зерна. Сепюр тяжелее железа, это дерево тонет в воде, но не гниет в ней и не горит в огне. Привозят сепюр издалека, оттуда, где восходит солнце, земли те называются Нод, оттого и цена такая высокая. Явал может себе это позволить… Явал думает, что он может позволить себе все, что пожелает… Сейчас многие так думают. Думают и позволяют. Разве человек раб своих желаний? Желания надо обуздывать, чтобы они не пожрали своих хозяев. Человек – раб Всевышнего, и более ничей. Сыну он ответил, что не хочет в зрелом возрасте менять своих привычек, да и дереву, буде оно окажется лишним, можно найти другое применение – лишняя постройка в хозяйстве не мешает.

Человек привык молиться в уединении и с закрытыми глазами, полностью отгораживаясь, отстраняясь от суетного, но сейчас это правило пришлось нарушить. Стоило только опустить веки, как пред глазами вместо привычной темноты, снова возникла изливающая воду тьма, то и дело пронзаемая молниями. Ужасный морок оказался настолько дерзким, что осмелился вторгнуться в общение с Богом?! Сгинь, морок! Сгинь сейчас же! Господи, спаси и сохрани!

Человек опустился на колени, потряс головой, отгоняя наваждение, и поднял взор к потолку, покрытому сетью мелких извилистых трещин. «Надо бы обмазать глиной и побелить» по-хозяйски подумал он и тут же устыдился своих мыслей. Негоже сейчас думать о потолке. Готовясь к разговору с Всевышним нельзя отвлекаться на суетное. Но глаза человек, тем не менее, закрывать поостерегся, чтобы не привиделось снова страшное.

Мало что могло напугать изрядно пожившего и многое повидавшего человека, происходящее чаще не пугало, а огорчало, но это видение было особенным, раз уж заставило молиться посреди ночи. Последний раз он молился посреди ночи давно, много дней тому назад, когда младший сын заболел черной лихорадкой и начал усыхать на глазах. Тогда Бог внял страстным молитвам и явил чудо. Вдруг пропел в неурочное время петух, и как только оборвался в ночи его крик, болезнь отступила. Чернота на лице сменилась бледностью, ввалившиеся щеки начали розоветь, веки дрогнули… Сын, уже третий день пребывавший в беспамятстве, открыл глаза, разомкнул потрескавшиеся губы и шепотом, но внятно, попросил пить. Восход солнца сын встречал уже сидя, а к вечеру стал помогать копать новый колодец, потому что из старого, неизвестно почему, внезапно, в одночасье, ушла вся вода. Уж не она ли стала причиной болезни сына? Кто знает? Странно только, что больше никто в семье не заболел, а воду ведь пили все.

– Господи! – шепотом воззвал человек, но шепот этот был из тех, что громче любого крика. – Господи! Господи…

Сказать надо было много, но то, что надо было сказать, шло из сердца, минуя язык и губы. Человек изливал в молитве все, что скопилось на душе, иногда он был чересчур пространен в этих излияниях, но с губ неизменно срывалось лишь повторяющееся «Господи!». Только в завершение молитвы он воззвал:

– Помилуй нас, Господи!

Человек был добр. Он никогда не просил только для себя или для своей семьи, он пекся обо всех людях, и о таких, как радушный сосед Ирад, и о таких, как жадный торговец Элон, и, даже о таких, как неправедный и несправедливый правитель Явал. Все люди – Божьи дети и только Бог волен решать, кто из них хорош, а кто плох и насколько. У каждого свой путь – у кого-то прямой, у кого-то извилистый. Кто-то идет по нему быстрым шагом, кто-то едва переставляет ноги. Главное не в том, насколько прям путь и как быстро человек по нему идет. Главное в том, чтобы каждый шаг, каждое жизненное усилие приближало человека к Всевышнему, а не отдаляло от него.

Увы, большинство из тех, кого знал молящийся, усердно отдалялись от Бога и, что страшнее всего, не видели в том ничего дурного. Если человек погряз в мерзости, но сознает, что это мерзость, то у него остается шанс на спасение. Стоит только захотеть, сделать усилие, первый шаг, а там уже Бог поможет, непременно поможет, Бог всегда помогает тем, кто искренне жаждет добра. Но если жить в мерзости, творить мерзость и думать, что это и есть правильная жизнь, то спастись уже не удастся. До тех пор, пока не придет прозрение. Если придет…