Один из тех штатских, что были внутри здания вместе с милицией, подошёл к соседнему помещению. Это была парикмахерская с вывеской: «Суэцугу. Дамские причёски. Завивка».

— Надо спросить, — сказал он второму, — может, слыхал что-нибудь…

Он постучал в закрытую дверь. На стук никто не отозвался. Зеркальные окна парикмахерской были закрыты изнутри ставнями. Стучавшие попытались было рассмотреть что-нибудь в щели ставни, но безуспешно. Толстые стекла отражали лишь их напряжённые лица. Восковые парикмахерские манекены с мертвенным равнодушием смотрели в пространство.

— Спит, наверно! — сказал кто-то.

Дворник, обнаруживший убитых и перепугавшийся до полусмерти, полагая, что теперь его «затаскают», торопливо сказал:

— Нет, не должен бы спать. Он, Жан-то, рано поднимается.

— Ушёл, видно.

— С чёрного хода надо постучать.

— Я сейчас, — сказал дворник и, ухватившись одной рукой за свой длинный белый фартук, как женщина за юбку, мелкими шажками засеменил к воротам.

Вскоре он вернулся и развёл руками:

— Нету его, граждане… Замок висит. И не знаю, когда ушёл. Ночью-то у него допоздна свет горел.

— Что ты за дворник! — сказал штатский. — Двоих у тебя убили, один жилец пропал, а ты ничего не видел и не слышал. Шляпа ты!

— Да господи, твоя воля, — развёл руками дворник, — я-то один как есть, а у меня, почитай, десять квартер, да пять магазинов, да эти двое… Рази ж я могу всех усмотреть, кто куда пошёл да кто к кому пришёл. Ночью-то сторож должон глядеть, чтобы все было как след…

— А сторож что говорит? — обратился к дворнику кто-то из толпы.

Дворник смутился.

— Да я же и сторож.

В толпе послышался смешок.

— Ну вот что, отец! — обратился к дворнику штатский. — Как вернётся Суэцугу, ты попроси его зайти к нам.

— Как же! Обязательно скажу, что, мол, требовали.

— Не требовали, а просили! — поправил его штатский и, сплюнув окурок, в сопровождении второго штатского медленно пошёл прочь.

Парикмахерская Суэцугу не открылась в этот день, не вернулся Суэцугу и в последующие дни…

Вечером у Лиды собрались её товарищи. Виталий, заглянув в комнату, услышал, что речь шла о событии, о котором говорил весь город, — об убийстве Исидо. Пётр, высокий, беловолосый, сумрачного вида техник телеграфа, говорил хмуро:

— Не нравится мне это. Ох, как не нравится, товарищи!

— А я не пойму, чего ты волнуешься? Из-за каких-то японцев! — сказала Анна, красивая девушка с медленным взглядом мечтательных карих глаз и пышным облаком волос.

Пётр посмотрел на неё.

— Да это ведь провокация, Анна, как ты не понимаешь?! Месяц назад Совнарком заключил Брест-Литовский мир… Америка, Англия, Франция и Япония все ещё воюют. Может быть, два шага отделяют нас от того, что они станут теперь нашими врагами. Советы делают все для того, чтобы не дать кому бы то ни было повода для вмешательства в наши дела. А тут вдруг такой удобный случай!..

— Ну что они, из-за двух японцев войска введут? — Анна пожала плечами.

— Я не бог, — сказал Пётр, — откуда мне знать. Но ожидать от капиталистов хорошего нам не приходится! Что ты скажешь? — спросил он, заметив Виталия.

Виталий рассказал о том, что он видел у дверей Исидо, упомянув и о разговоре с рабочим.

Пётр прищурился.

— Этот дядька с головой… Вот, Виталий, какое дело: из-за этих убитых, как говорит и твоя разумная сестрица, японцы могут ввести во Владивосток свои войска. А мы, естественно, будем этому сопротивляться… Значит, война, — жестокая, неравная… Запомним мы этот день!

— Ну, Пётр, ты уж панихиду запел! — недовольно сказала Анна. — Чем это мы воевать будем? Лишь два месяца назад создана Красная Армия… Народу есть нечего… А ведь если война, то нас тут в два счета прихлопнут: до Москвы десять тысяч вёрст.

Пётр посмотрел на Анну.

— Помирать, конечно, рано… Москва далеко? Но ведь и тут люди есть, найдётся кому драться. Армия наша молодая — это верно. Голодновато? Тоже верно. Но это все ничего. Нам есть за что драться. А когда есть за что воевать, один наш человек десятерых стоит!

Позавтракав, Виталий поспешил в гимназию. Перед зданием толпились гимназисты и преподаватели. У ворот стояли два низкорослых японских солдата в хаки с узенькими поперечными погончиками на плечах. Широко расставив толстые ноги в обмотках, они скрестили винтовки с привинченными ножевыми штыками, загораживая вход.

Старичок, директор гимназии, пришедший позже остальных, спросил о причине скопления толпы. Ему ответили:

— Да вот, Георгий Степанович, японцы не пускают!

— Какие японцы? Что за чепуху вы мелете, господа? — вскипел директор.

Однако, разглядев часовых, он поджал губы.

— Надо разъяснить им, что это учебное заведение. Ведь они культурные люди, они поймут.

— Толковали им уже. Ничего не понимают.

— Пустите меня. Вы просто не знаете, как за дело взяться.

Директор решительно направился к часовым. Поправив дрожащей рукой пенсне на переносице, он с достоинством обратился к солдату:

— Послушайте, как вас там… милейший! Здесь происходит какое-то недоразумение. Это учебное заведение. Гимназия! Понимаете?

Солдаты равнодушно смотрели мимо него.

— Нам надо пройти в классы, господа! Понимаете? Чтобы изучать гуманитарные, так сказать, науки, учить вот этих молодых людей! — директор широко развёл руками, указывая на гимназистов. — Понимаете? Альфа, бета, гамма. А, бе, це, де, е, эф… — Он сделал вид, что перелистывает книгу.

Деревянное лицо одного часового оживилось. Он засмеялся. Директор обрадованно сказал:

— Ну вот, давно бы так! Я же знал, что мы договоримся. Прошу, господа преподаватели! — И он направился в ворота.

Лязгнули штыки. Солдат резко сказал:

— Вакаримасен! (Не понимаю).

— Но мы же договорились, — жалобно сказал директор, отступая назад.

Солдаты, точно по команде, взяли ружья наперевес. Один из солдат сделал выпад-укол и крикнул:

— Та-а-х! Борсевико![1]

Гимназисты и учителя бросились в стороны.

— Господи! Нелюди какие-то! И откуда они на нашу голову взялись? — горестно вздохнула учительница французского языка. — С неба, что ли, свалились?

— Ну, положим, не с неба! — ответили ей.

Растерявшийся директор уронил пенсне.

— Ума не приложу, что это значит, — бормотал он, поднимая пенсне с мостовой.

В это время от Светланской послышался мерный топот. Затрещали барабаны, и раздались звуки горнов, исполнявших какую-то короткую воинственную мелодию. Потом барабаны и горны смолкли, и сильнее стал слышен мерный шаг идущих. В окнах домов появились взволнованные, любопытствующие лица горожан. Из лавок, магазинов и мастерских выскакивали люди.

По улице шёл батальон японских пехотинцев. Все они были одеты тепло, по-зимнему, в высоких меховых шапках, в тулупчиках, крытых хаки. Четыре трубача и четыре барабанщика через каждые двести шагов повторяли ту же мелодию. Впереди шагал офицер. Важно, не глядя по сторонам, весь напружиненный, он вышагивал по мостовой. На лице его была написана значительность минуты, сознание своей силы и уверенности в себе. Когда колонна поравнялась с подъездом торгового дома «Ничиро», японцы, высыпавшие на улицу, троекратно прокричали «банзай». Офицер, выхватив саблю из блестящих ножен, отсалютовал.

— Что же это делается? Господи! — воскликнула учительница французского языка, всплеснув руками. Потом она всмотрелась в офицера, который показался ей знакомым, и пробормотала: — Ничего не понимаю! Что это за метаморфоза? Чудеса, да и только!

Батальон дошёл до гимназии. Часовые раскрыли ворота. Солдаты повзводно прошли мимо ошалевших гимназистов и учителей, гремя подкованными ботинками и лязгая снаряжением.

Офицер остановился у ворот, пропуская солдат. Учительница со все возрастающим изумлением всматривалась в него. Наконец, не выдержав, она подошла к нему.