— Бр-рысь ты, подлая! — с сердцем крикнула девушка.

В этот момент скрипнула дверь.

— Ну, как дела, Таньча? — спросил Алёша.

Он вышел на улицу, постоял, разминаясь. За ним вышел и Виталий.

— Ничего не произошло, часовой?

Таня покраснела до корней волос. Хорошо, что смущение её никто в сумерках не мог заметить.

— Ничего, товарищ Виталий! — едва справившись с волнением, ответила она.

Алёша пошутил:

— А я думал, ты с каким-нибудь ухажёром давно смылась.

— Смываются не эти, а вашего отца дети! — не осталась Таня в долгу.

— А что за сигнал был?

— Так… Проходил какой-то мимо, — ответила девушка и опять обрадовалась, что в темноте не видно было, как она покраснела.

Алёша постучал в стенку вагона.

Один за другим вышли мужчины на улицу и стали расходиться по домам.

Проветривая комнату, в которой от табачного дыма было сине, Таня тихонько обратилась к Бонивуру:

— Товарищ Антонов! А может, мне какая работа найдётся? Я все сделаю. Честное слово!

Апрельский день 1918 года ожил в памяти Виталия.

Лицо Лиды, с тревогой и лаской глядевшей на Виталия, тепло её руки, лёгшей на его плечо, тихий голос, говоривший, что о нем вспомнят, когда надо будет, вмиг промелькнули в голове Виталия, и радость первого поручения, когда маленькое дело казалось большим и самым важным на свете, обожгла сердце Виталия мучительным и сладким воспоминанием.

Он проговорил:

— Найдётся, Таня!

«Итальянская» началась.

В первый день контролёры управления военного коменданта не заметили ничего особенного. Рабочие, как всегда, занимали свои места, не было даже обычных опозданий. По-прежнему копошились с занятым видом клепальщики у железных стенок вагонов, по-прежнему оглушительный треск молотков нёсся отовсюду.

На второй день контролёр, заменивший Кашкина, почуял что-то неладное. Он прохаживался, длинный, хмурый, истрёпанный жизнью человек, которому несносны были его обязанности, мало чем отличавшиеся от обязанностей надзирателя в тюремной мастерской. Никто не нуждался в его помощи: раздача инструмента, заточка его, материалы находились в распоряжении старшего мастера Антония Ивановича. Контролёр томился, меряя большими шагами площадку. «Хоть бы обругали мерзавцы! — думал он, глядя на работающих. — И то человеком бы себя почувствовал. А тут — будто пустое место!» Контролёру захотелось покурить. Он подошёл к одному из рабочих:

— Эй, земляк! Курева нету?

— Вышло! — ответил тот.

Контролёр попросил у другого. Рабочий, не глядя на него, сказал:

— Спичек нету.

— А у меня есть! — Контролёр обрадованно вытащил из кармана спички.

Рабочий посмотрел на них.

— Разве это спички? — сказал он и швырнул коробок в сторону.

Контролёр вытаращил глаза.

— Ты что это, с ума сошёл?

— Ага! — коротко ответил рабочий.

Со всех сторон на контролёра смотрели насмешливые глаза. Ещё ничего не понимая, он машинально поднял спички, отряхнул их и сунул в карман.

Японский часовой вынул сигаретку. Контролёр знаком попросил закурить. Оба задымили.

— Совет да любовь! — послышалось сбоку.

Тотчас же ещё кто-то добавил:

— Снюхались.

— Одного поля ягода!

— Рыбак рыбака видит издалека!

«Ах, вот оно что! — сообразил контролёр. — Бойкот!» И холодная злость поднялась в нем.

Он продолжал ходить по своему участку. Остановился возле Алёши Пужняка. И вдруг увидел, что Алёша мерно опускает молоток мимо заклёпки.

— Ослеп? — спросил он резко.

Пужняк невозмутимо посмотрел на него.

— Немного есть! — ответил он, продолжая делать по-своему.

— Да ты разуй, глаза!

— А зачем? На тебя, подлипалу, смотреть! — отозвался Алёша.

— Ты видишь, куда колотишь?

— Куда надо, туда и колочу. Иди к чёртовой бабушке! — беззлобно сказал Алёша. — Уйди, покуда по тебе колотить не начал!

Контролёр отскочил от клепальщика.

— Итальянишь?

— Лучше итальянить, чем японить!

Контролёр заметался по своему участку. Он увидал, что урок с утра почти не подвигался, несмотря на внешнее впечатление усиленной работы. Старший контролёр побежал в управление.

…Прогудел гудок на обед. Все принялись за еду. Холостяки извлекали из кармана пакеты с колбасой или рыбой и хлебом и жевали всухомятку, запивая водой из бака. Возле семейных расположились жены или ребятишки, принёсшие им горячий обед.

Таня принесла Алёше и Виталию судок с едой. Они принялись за первое. Ели, похваливали. Таня стояла, облокотившись на штабель шпал, с удовольствием наблюдая за тем, как брат и Виталий хлебают щи. Солнце озаряло её плотную, статную фигуру, широконькое лицо с чуть вздёрнутым носом и лукавыми глазами.

— Такие щи ели? — спросила девушка, гордившаяся своим умением готовить.

— Никогда!

Алёша залюбовался сестрой и подтолкнул Виталия.

— Ладная у меня сеструха? А, Виталий? Женись, закормит насмерть!

— Алёшка, не хулигань! — нахмурилась Таня.

— Ей-богу, женился бы! — серьёзно сказал Виталий.

— Только курносых не любишь? — спросил Алёша.

Таня вздёрнула голову. Виталий продолжал:

— Зарок дал: пока белые в Приморье — не влюбляться…

Чья-то тень легла на шпалу, служившую обеденным столом. Мужчины оглянулись.

Японский часовой, незаметно приблизившись, стоял возле них.

— Что, чучело, щей захотел? — спросил Алёша, набив рот. — Не дам, не проси! Поезжай в Японию — мисо кушать!

Японец восхищённо глядел на Таню.

— Мусмэ… росскэ мусмэ, ероси![10] — сказал он.

Осклабился и, протянув руку, дотронулся до груди Тани. Та вскинула на него яростный взгляд, побледнела и, схватив бутылку с горячим молоком, изо всей силы, наотмашь, ударила солдата по голове. Он пошатнулся. Осколки бутылки брызнули в разные стороны. Молоко залило одежду и лицо солдата.

Тотчас же простоватое, деревенское его лицо изобразило ярость и испуг. Он хрипло крикнул что-то и вскинул винтовку. Но тут Алёша схватил лежавший подле железный штырь и хлестнул им по винтовке и по руке солдата. Тот выпустил оружие и схватился за разбитую руку…

Со всех сторон бежали рабочие…

Алёша в ярости взметнул штырём ещё раз. Виталий схватил его за руки.

Их окружили.

Появились откуда-то, видимо, приведённые старшим контролёром, начальник депо и Суэцугу. Контролёры навалились на Алёшу. Таня бросилась на них крича:

— Да вы что это?! На нас нападают, да нас же и хватать?

Алёша свирепо выругался и вырвался из рук контролёров. Тяжело дыша, он сказал, глядя на солдата и никого не видя, кроме него:

— Ах-х ты! Я тебе покажу «росскэ мусмэ», что и японских навек забудешь!

Суэцугу кинулся к солдату. Тот, морщась от боли, принялся говорить что-то.

— Что тут произошло? — спросил начальник депо.

Ему рассказали.

Суэцугу, выслушав солдата, закричал на Алёшу:

— Борсевико! Я вас арестовать!

К нему подлетели солдаты, сбежавшиеся на шум. Однако рабочие дружной толпой встали перед Суэцугу, закрыв Алёшу от солдат.

— Пролита кровь японского гражданина! — продолжал кричать Суэцугу теперь уже на начальника депо, топая ногами и брызжа слюной. Лицо его потемнело, белки глаз порозовели.

Алёша сказал:

— А вы сколько русской крови пролили?

Виталий одёрнул его. Но Алёша, возбуждённый, крикнул:

— Чего с ним говорить? Бросай работу, товарищи! Пока микадо не уберут, бросай работу!

Виталий поискал глазами Антония Ивановича и сделал ему знак. Тот быстро подошёл.

— Что будем делать? — спросил Виталий мастера. — Случай вроде подходящий.

— Можно выдвинуть частное требование — удалить японцев из бронецеха. Они тут как бельмо на глазу! А дальше видно будет, — сказал мастер.

Предложение Алёши встретило поддержку. Некоторые рабочие закричали: