Хмурое утро вставало над селом.

Мишка проснулся, едва тусклый свет глянул через дерюжку, которой было завешено окно. Отец сидел за столом перед кринкой с молоком и медленно ел. Мать, прислонясь к косяку окна, смотрела на отца. Мишка свесил ноги с печи.

Из-за околицы донёсся женский крик. Мать побледнела и прислушалась. Отец через дерюжку посмотрел в окно.

— Наши, кажись! — молвил он, схватил со стены телогрейку и выбежал на улицу.

Мать накинула на плечи полушалок и бросилась вслед. Изба опустела. Мишка шмыгнул носом, слез с печи и подобрался к окну. Сунув голову под дерюжку, он прильнул к стеклу, приплюснув нос.

К околице, обгоняя друг друга, бежали мужики и бабы.

От околицы шла толпа. Впереди — конный с красным флагом, а за ним — партизаны с винтовками, с лошадьми в поводу. Партизаны что-то несли.

Мишка прижался к стеклу плотнее. Поискал среди партизан Бонивура и не нашёл. Зато он увидел Вовку. Маленький Верхотуров шёл рядом с Топорковым, опустив руки, будто плети. Перевязанная его голова, изуродованное опухолью лицо делали его неузнаваемым. Если бы не знакомая рубаха в голубой горошек, подпоясанная наборным ремешком, да полосатые тиковые штаны, Мишка не распознал бы деревенского заводилу.

Толпа направилась к школе. Партизаны положили свою ношу. Народ сгрудился вокруг. Командир отряда взошёл на крыльцо и заговорил.

Мишка слез с подоконника. Надел на босу ногу худые отцовские ичиги и, не закрыв за собой дверь, выбежал на улицу. Крестьяне и партизаны стояли тесно. Мишка попытался пробраться внутрь круга. Наткнулся на знакомые стоптанные, с сыромятной подвязкой ичиги. Поднял вверх голову и увидел рыжеватую бороду отца. Мишка потянул его за полу. Отец нагнулся к нему, и, не удивившись тому, что сын здесь, поднял его на руки.

Говорил командир так, будто каждое слово давалось ему с болью. У крестьян были строгие, окаменевшие лица. Женщины плакали, закрываясь платками. Мальчуган хотел спросить, почему они плачут, но побоялся. На сентябрьском ветру он продрог.

Отец подозвал мать, передал ей Мишку и велел идти домой.

Вернулся отец в дом не скоро. Молча достал со слёг, подвешенных к потолку, несколько высохших досок, которые берег для поделки ульев, порезал их, обстругал и принялся сколачивать гроб.

Мать прижала сына к себе и фартуком вытерла слезы.

— Такой молодой!.. — сказала она.

— А что им молодость? И грудных не помилуют! — ответил отец.

Глядя на его работу, мать вполголоса вспоминала:

— На живом теле звезду вырезали… Нелюди!

— Кто, мама? — спросил Мишка.

— Ты не слушай, сынок! — спохватилась мать.

— А гроб кому?

— Одному дяде… партизану Бонивуру… Убили его белые…

— За что убили? — раскрыл Мишка глаза.

— Не поймёшь, — сказал отец. — Сейчас не поймёшь.

Но Мишка понял, что черноглазый партизан уже не научит сельских ребят новой песне, не устроит состязаний наперегонки, не покажет, какие надо с ружьём приёмы делать. Нет Бонивура! Мишке стало тоскливо. Он посмотрел на мать, на отца. И в глазах родителей была та же тоска. Мишка сморщил нос, хотел чихнуть и неожиданно заплакал. Растёр грязным кулаком слезы по лицу и, видя, что мать и отец задумались, тихо вышел из избы.

Ребята толкались на улице.

Увидав, что в штаб потянулись сельчане, ребята пошли туда же. У крыльца стоял караул. Красный флаг, подвешенный у входа, был перетянут чёрной лентой. Часовые не двигались, не шевелились, они словно застыли, глядя прямо перед собой. Люди входили и выходили, а часовые стояли, словно каменные. Поднялись на крыльцо и ребята.

Комната была украшена зеленью. Перекрещённые еловые ветки были прибиты в простенках и над дверями. Ветки же покрывали и пол зелёным ковром. Посредине комнаты стояли два стола, а на них покоился гроб. Был накрыт он партизанским знаменем. Потемневший от ветров и копоти красный шёлк мягкими складками свисал на пол. Белый с незабудками платочек был накинут на лицо Бонивура, платочек, который Нина вынула из своего вещевого мешка.

И Вовка Верхотуров был тут. Он не сводил глаз с гроба Бонивура. Через знамя и через платочек, накинутый на лицо комсомольца, он видел Виталия таким, каким застал его, когда с группой партизан прискакал из Ивановки. В полуверсте от белых следовал он, когда те волочили пленников на расправу. Не помня себя, нахлёстывал коня, мчась за подмогой. И мчались с ним вместе и земля, и небо, и кусты по обочинам дороги. Так летел маленький Верхотуров, что и до сих пор чудилась ему эта бешеная скачка.

Не успела помощь!

И стоял Вовка, глядя на гроб, и не верил, что все события вчерашнего дня случились на самом деле, и раздвоились чувства его, и тому, что Бонивур мёртв, не мог он поверить.

Заметив Верхотурова, Мишка шепнул ему:

— Вовка!

— Но тот не слыхал. Мишка позвал вторично. Вовка посмотрел на Басаргина, будто на пустое место, и Мишка не осмелился окликнуть Вовку ещё раз.

Ребята долго смотрели на гроб и пытались представить себе лицо Бонивура. Так для них и остался он черноглазым, вихрастым, весёлым и живым.

Партизанский караул стоял у тела Бонивура Алёша Пужняк и командир отряда вытянулись у гроба. Топорков, отдав воинскую почесть Виталию, отошёл и шепнул что-то Вовке Верхотурову. До сих пор стоявший в неподвижности Вовка встрепенулся и вспыхнул.

Дали Вовке ружьё. Он встал на место Топоркова. Мальчишеская радость овладела им, когда настоящая винтовка оказалась в его руках. Лицо Вовки залилось краской. Он взглянул на Алёшу и стал навытяжку. Кончик штыка блестел, как звёздочка. Винтовка была тяжёлая и холодная. Как солдат стоял Вовка. «Эх-х! Виталя посмотрел бы сейчас!» И тотчас же подумал Вовка, что Виталий уже ничего не увидит и не услышит. Не мог совладать с собой Вовка. И по щекам его покатились слезы.

Алёша Пужняк метнул на Вовку быстрый взгляд, и у партизана покраснели веки, словно нажег их ветер…

Толпились у входа крестьяне и партизаны. Курили, молчали, — время слов ещё не пришло…

Неотступная тревога за Настеньку терзала сердце Марьи Верхотуровой: что сталось с Настенькой? И остальные девчата в этот вечер все глаза проглядели, высматривая, не покажется ли где-нибудь она, хотя бы под штыками… Уже стемнело, когда белые покидали село, — в сумерках трудно было распознать кого-нибудь в сумятице возле штаба…

Кто знает, на что надеялись подруги, когда кинулись в штаб после ухода карателей, но встретили их пустые, захламлённые окурками да рваной бумагой комнаты с раскрытыми дверями, — Настеньки здесь не было…

— Увели, гады! — сказала Марья, жалобно оглядывая товарок.

…На рассвете опять собрались девчата вместе, раздумывая, что теперь делать. А тут один парнишка, который был с Вовкой, когда тот из-за сарая следил, по какой дороге поскачут караевцы, стал клясться, что белые увели с собой только Бонивура и ещё одного партизана, а кого именно — он не разглядел, и что Настеньки с ними не было. «Ну что, глаз у меня нету, что ли?» — заверял он.

Подошла к девчатам мать Марьи и Степаниды, поглядела на дочерей.

— Надо бы поискать, девочки! — тревожно сказала она, и от этих слов всем стало не по себе.

Ксюшка поднялась, но Марья замахала на неё руками.

— Сиди уж, Ксеньюшка! Мы сами… Пошли, Стёпа! — взяла она сестру за руку.

Стали девушки спрашивать, не видал ли кто-нибудь Наседкиных.

Спросили в одном дворе, в другом… Тревога охватила их. Из хат выскакивали девушки и женщины, объятые одной мыслью, переглядывались — видно, несчастье не ходит в одиночку!..

Стали искать мать и дочь окрест села.

Кто-то припомнил, что будто с выгона слышался ночью не то крик, не то плач. Готовые к худшему, разделились на две группы и стали обходить выгон, осматривая каждый куст и ямку.

Издалека Марья приметила что-то тёмное возле сосен.