— Никак нет… Сомлевши только. От водички в себя придёт! Сей минут…

Он убежал к колодцу, придерживая рукой болтавшуюся шашку, и быстро вернулся с полным ведром. Набрав воды в рот, он прыснул в лицо фельдшеру. Кузнецов открыл глаза. Суэцугу присел на корточки и сделал знак ротмистру. Ротмистр нагнулся над раненым:

— Вы меня слышите?

Кузнецов мигнул, — значит, слышит. Караев спросил его:

— Где же партизаны? В селе никого нет. Где ваш съезд?

Фельдшер подумал, соображая, потом шепнул:

— Ушли или прячутся… Пить! — И зло простонал: — Возились бы ещё больше, дураки они вас ждать!

Грудзинский подошёл к Караеву и сказал:

— За раненым надо поухаживать.

Фельдшер с напряжением сказал:

— Девки поднаторели. В лазарете… которые партизан… обихаживали… Наседкина Настя, Ксюшка Беленькая…

— Все, что ли?

— Пить! Шлыковы девки да Верхотуровы… Пить!

— Нельзя вам пить! — сказал Караев.

Старшина отправил казаков с поручением привести к штабу девушек, работавших в партизанском лазарете. Кузнецов опять потерял сознание. Суэцугу встревожился:

— Это что… умирать?

— Нет, при такой ране долго живут, — равнодушно сказал рябой. — Коли чего надо узнать, мы его водичкой…

Резкий стук в дверь вывел Настеньку и её мать из забытья. Они вздрогнули. Стук повторился. Не слыша ответа, стучавший принялся барабанить кулаком, сапогами и ещё чем-то.

— Открывай! — послышался голос из-за двери.

Настенька высвободилась из объятий матери и встала с кровати. Мать испуганно ухватилась за неё.

— Куда ты, доню?

— Стучат! — спокойно сказала дочь. — Надо открыть. Все равно двери вышибут, не поможет.

— Мабуть, то не к нам, — сказала старуха, сама этому не веря.

Но словно для того, чтобы рассеять её сомнения, тот же голос крикнул:

— Эй, Наседкины, открывайте!

Настенька быстро подошла к двери и взялась за крючок. Мать подскочила к ней и, оттолкнув, шепнула:

— Ховайсь, голубко… Мне, старухе, ничего не будет, а ты молода.

Стук прекратился. За дверью ждали, когда им откроют. Мать толкнула Настеньку в угол, за полог, чтобы вошедшие не увидели её.

Мать направилась к двери, сдёрнула крючок и сказала ясным голосом:

— Чего вы стукотите, человиче? Кого вам треба?

— Наседкину.

— Наседкина — це я…

— А Настя где Наседкина?

Голос матери дрогнул и прежней ясности в нем не было, когда она ответила:

— А нема в хате.

— Где она?

— Хиба я знаю? Дивчина своим розумом живе, бо вже добре выросла.

— Придётся обыскать хату, мать! — послышался второй голос.

Гулко хлопнула дверь, закрытая матерью. Она встала к ней спиной и сказала, взявшись за косяки:

— Не пущу хату поганить… Добром прошу, уходите… Нема дочки дома.

— Да ну, разговаривать с ней! — сказал первый и шагнул к старухе. — Посторонись, мать… Все равно силой возьмём.

— Не пущу! — закричала старуха отчаянно. — Не пущу! Рятуйте, люди, рятуйте!

Пронзительный крик её разнёсся вдоль улицы. Настенька рванулась к двери.

— Мамо моя! — Мимо белых бросилась к матери. — Мамо моя, ридна!..

Но мать посмотрела на неё с укором и угасшим голосом сказал:

— Що ж ты, доню, не убегла… Через окно б.

Рябой казак процедил:

— Чего вы развозились? Только и надо от вас, что раненым помочь, а крику на все село.

В соседних дворах показались старики и женщины. Они со страхом заглядывали через плетень во двор к Наседкиным. Рябой недовольно посмотрел по сторонам.

— Эк их! Все село перебулгачили.

Услышав, что её поведут к раненым, Настенька успокоилась. Мать перекрестила её, поцеловала и сказала:

— Иди, дочка.

Она накинула дочери на плечи полушалок, и Настенька пошла впереди белоказаков. Смятение с новой силой охватило её. Что делать? Отказаться?.. Что от этого изменится? А вдруг ей удастся узнать у раненых что-нибудь полезное своим… Впервые приходилось Настеньке думать о том, что ещё недавно совсем не тревожило её.

Из боковой улицы послышался шум. Трое станичников вели упиравшуюся Ксюшку Беленькую. Её волочили за руки, силком ставили на ноги. Платок Ксюшки сбился на шею. Растрёпанные косички закрывали ей глаза, она откидывала их в сторону и молча озиралась. Билась она, словно рыба в сети, выгибаясь всем телом, бросаясь то в одну, то в другую сторону, то рвалась вперёд, пытаясь высвободиться, то с силой откидывалась назад. Руки её до локтя покраснели и покрылись ссадинами. Наконец это надоело одному из казаков. Он ругнулся и, резко схватив Ксюшку за руку, вывернул назад. Ксюшка смирилась, поняв, что ей не совладать с белыми.

Цыганистый казак оглядел девушек. Его взор остановился на Ксюшке.

— Ну, вот так-то лучше. Только и дела вам, что раненым помочь. Вот тебе слово, слышь!

Сестра Ксюшки, простоволосая, босоногая, шла сзади. Молча смотрела, как волокли Ксюшку, болезненно морщилась, видя, что сестре больно, и по-бабьи хваталась рукой за щеку.

Увидев Настеньку, шедшую с поднятой головой, Ксюшка жалобно улыбнулась ей, тоже подняла растрёпанную голову и пошла спокойнее. Тогда её руку отпустили. Ксюшка встала рядом с Настенькой. Освободившиеся конвоиры свернули в сторону, к дому Шлыковых. От Верхотуровых послышался женский крик. Причитала Верхотуриха. Просьбы, жалобы и ругательства смешались в её крике. Значит, брали всех работавших в лазарете.

Сестёр Верхотуровых волокла целая ватага белых. Здоровые девки сопротивлялись отчаянно. Но когда им заломили руки за спину, они смирились. Марью при этом один гуран вытянул нагайкой вдоль лопаток. Марья охнула. На возглас её из-за спины матери, которая держала сына от греха подальше, вырвался Вовка.

Точно зверёныш, сверкая тёмными глазами, он бросился на забайкальца, сбил станичника с ног и вцепился изо всех сил в его заросшую шею своими крепкими пальцами. Казак захрипел. Но в ту же секунду и белые и мать Вовки бросились разнимать сцепившихся. Забайкалец тяжело приподнялся, жилистыми руками схватил Вовку за плечи и оторвал от себя. Размахнулся, закинув руку с нагайкой за спину.

— Ах ты, змеёныш!

Свистнула ремённая плеть. Вовка схватился за лицо. Кровь брызнула меж пальцев из рассечённого лба.

Станичник, ощеря зубы, дрожащими руками потянулся за винтовкой. Верхотуриха кинулась к Вовке, заслонила его собой.

— Не тронь, дядя, а то двух решай! Не дам!

Вовка рвался из её рук. Но мать сжала его со всей силой отчаяния. Марья тихо сказала бородатому, остановившись перед ним:

— Не марайся ребячьей кровью, казак!

Тот, тяжело дыша, взбешённый, все ещё шарил за спиной, ловя приклад винтовки. Тогда Цыган толкнул его плечом.

— Митрохин! Брось, станичник… Тебе и волк глотку не перервёт, куда ж мальчонке.

Митрохин овладел собой.

— Мальчонка?! Я б ему показал! Ах ты, варнак! Мало дых не сломал. И откуль они такие?

Он неудобно поводил головой и откашливался. Марья сказала ему:

— Оттуль, казак, что сами вы их делаете.

Цыган оглянулся на неё.

— Помолчи, девка, — сказал он негромко, потом заторопил: — Пошли, пошли, станичники!

Марья окликнула мать:

— Мамынька! — И головой кивнула на Вовку: — Уведи братку!

Та потащила сына домой. Марья стала за Настенькой, сестра — за ней. Шествие тронулось. Марья нагнулась к Настеньке и тихонько спросила:

— Перевязывать будем?

И ответ пришёл Настеньке сам собой:

— Будем. И слухать будем.

— Не разговаривать! — крикнул Митрохин.

Через некоторое время все девушки, указанные Кузнецовым, были приведены на площадь. Они стояли тесной кучкой, прижавшись друг к другу, точно эта близость могла защитить их от белых. Последние же, убедившись, что партизан в селе не осталось, осмелели. Они окружили девушек широким кольцом и принялись разглядывать их.

Настенька высоко подняла голову. Глядя на неё и Ксюшка Беленькая тянулась изо всех сил. Сестры Шлыковы, как в детстве, взялись за руки, и лишь побелевшие пальцы их показывали, что они не просто держатся, а крепко сжимают руки. Старшая. Пава, побледневшая от страха, закрыла глаза, младшая, Дарьюшка, смотрела в одну точку, уставившись в землю. По лицу её нельзя было заметить, что она испугана. Но полные губы её, непрестанно дрожавшие, выдавали её страх. Девки Верхотуровы, обе в мать, высокие, дородные, с большими руками и широкими плечами, похожие на переодетых парней, казалось, не особенно волновались. Марья подпёрла щеку кулаком и покусывала кончик головного платка. Словно только и дела было у неё, что это занятие. Она не отрывала взгляда от сестры, будто видела её в первый раз. А Степанида тяжёлым взором, нахмурив густые брови и сморщив лоб, глядела на белых. Не то чтобы злоба светилась в этом взоре — просто смотрела она на столпившихся, будто на пустое место. Но тот, на ком останавливался этот тяжёлый, немигающий взгляд, как-то поёживался. Она же неотступно смотрела, и было непонятно, видит ли она того, на ком останавливала взор, или не видит.