– Пусть это заботит других! – махнул рукой Эвбулид, умалчивая о прежнем владельце мельницы. – И вообще, слушала бы ты поменьше кудахтанье соседок! Запомни: мы с Квинтом – друзья!

– Но раз друзья – почему тогда проценты?

– Уверен: это будут самые низкие проценты в Афинах!

– А помнишь Фемистокла? – голос Гедиты потеплел. – Вот это действительно был друг. Вспомни: ведь это его эранос[15] спас нас от голодной смерти, а Филу – от тяжелой болезни! Как это несправедливо, что его изгнали из Афин лишь за то, что он хорошо отнесся к чужому рабу! Где он теперь? Жив ли?…

– Судьба изгнанника тяжела, – вздохнул Эвбулид, вспоминая яростного спорщика, а в сущности мягкого и доброго Фемистокла. – Многие из них попадают в рабство, лишившись поддержки родного города…

– Но для вас, афинянин, это страшнее смерти! – ужаснулась Гедита. – Ведь вы совершенно ничего не умеете, не знаете ни одного ремесла! Вы изнежены, как дети!

– Ты, кажется, забыла, что я воевал? – распрямил плечи Эвбулид.

– Когда: двенадцать лет назад? А с тех пор вспомни: ты хоть раз оделся без помощи Армена? Или сделал что-нибудь своими руками?

– Я? Афинянин?!

– Ну да: подправил жаровню, заделал щели в двери, починил крышку сундука?

– Своими руками?!!

– А что? Не считает же зазорным Демофонт, такой же свободный афинян, как и ты, заниматься ремеслом! Все очень хвалят шлемы, которые он золотит…

– О боги, слышал бы сейчас эти слова Квинт!

Воспользовавшись спором родителей, Диокл изловчился и схватил лежавшую на краю столика монету. Армену он жестом объяснил, как вырывают глаз у слишком наблюдательных рабов. А распахнувшей глаза Клейсе показал остроклювую сову на монете и угрожающе промычал:

– У-уу!

Девочка заплакала. Гедита прижала ее к себе и снова принялась осыпать мужа упреками:

– Квинт, Квинт… Ты прямо помешался на нем и на всем римском! Скажи, зачем ты купил этот мраморный канделябр? Из-за него соседи прозвали тебя филоромеем! Только богатые и беспечные римляне могли придумать такое расточительство! Мало того, что он дорого стоит, так на нем еще и три светильника – разве на них напасешься масла?

– А тебе не надоел наш старый, глиняный, в котором вместо масла – трескучая пакля? От его жалких благовоний вечно свербит в носу! – не на шутку вспылил Эвбулид. – Все стены от копоти чернее моря в безлунную ночь. Мне будет стыдно сегодня перед Квинтом, что мы живем в такой нищете! И вообще, что ты, женщина, можешь понимать в деловых вопросах и настоящей мужской дружбе? Занимайся лучше своей прялкой, а то у тебя заболит голова!

– А что такое настоящая дружба, отец? – сжимая в кулаке монету, спросил Диокл.

Эвбулид потрепал его за вихры, и, прищурясь, вздохнул:

– Это, сын, военные походы! Короткие ночи у костров, когда ты делишься с другом своим плащом. Это страшный бой, когда ты спасаешь его от неминуемой гибели. Это благодарность самого консула Сципиона Эмилиана, который дает тебе, чужестранцу, право пройти в его триумфе по вечным улицам Рима…

Эвбулид умолчал, что пьяный Квинт, заблудившись, лишь раз ночевал в стане греческого отряда, отобрав у него в холодную ночь плащ, а все его участие в триумфе заключалось в том, что он нес перед римскими когортами одну из многочисленных корзин с награбленным у пунов серебром.

– Да, я до сих пор помню тот день, – важно сказал он, путая мечту с явью. – Эх, еще бы хоть раз в жизни пройти вместе с Квинтом в римском триумфе! Ио! Ура! ио, триумф! – подражая акценту римских торговцев, затянул он слышанную в Риме песню, но его прервала звонкая затрещина, которой Гедита наградила потянувшегося за новой монетой Диокла.

– Твой сын вконец уже распустился! – упрекнула она, запуская руку в складки одежды Диокла и вытаскивая пригоршню альчиков для игры в бабки. – Гляди, чем он занимается вместо учебы! У него на уме одни только эти астрагалы, да проклятые игры в пиратов да орлянку! Прикажи ему ответить любой урок – и не услышишь ни слова. Зато он с закрытыми глазами покажет тебе место, где живут беглые рабы и носильщики. Их вертеп стал для него вторым домом! Да отвернет от меня свой светлый лик Паллада, если он толком знает хотя бы алфавит!

– Диокл, ты огорчаешь меня! – недовольно протянул Эвбулид. – А еще хочешь носить позолоченный шлем! Я, конечно, не в состоянии пока, как некоторые, покупать тебе двадцать четыре маленьких раба, имена которых начинаются на все буквы алфавита!.. Но если сегодня к вечеру ты не выучишь и не расскажешь нам с Квинтом за ужином урок, скажем… – на глаза ему попался канделябр, – о Гелиосе, или лучше – о его непослушном и плохо учившемся сыне Фаэтоне, то…

– Выучу, отец! – закричал Диокл и умоляюще заглянул Эвбулиду в глаза. – Только и ты мне потом расскажешь про этот самый тр… триумф, ладно?

– Ладно…

– Честно?!

– Слово воина! – приосанившись, кивнул Эвбулид и, вдруг увидев, как осветились щели в дверях, ахнул: – Армен, быстро лутерий[16] мне и гиматий! Гедита, где завтрак? Разве ты не видишь – солнце встает: мне давно уже пора на агору![17] Эх, Сципиона Эмилиана на вас нет, вот бы кто быстро приучил вас к порядку! Интересно, где он сейчас и с кем там теперь воюет?…

Консул Сципион Эмилиан был вне себя.

Полчаса назад сенат на своем собрании направил его в восставшую Испанию, отказав в дополнительном наборе войска!

Оставшись наедине с городским претором,[18] Эмилиан дал волю своему гневу. Он вел себя так, словно перед ним уже были стены Нуманции, а не почтенный сенатор и благородные своды храма Сатурна.

– Не дать мне даже один свежий легион! – кричал он, размахивая руками. – Мне, отправляющемуся под крепость, которую Рим не может взять уже семь лет! А ведь они прекрасно понимают, что можно ждать от разложившегося войска, где легионерами командуют не командиры, а торговцы и продажные женщины! Где командиры понаставили в палатки кроватей, а воины разучились даже маршировать!

– Успокойся, Публий! – пытался смягчить гнев консула семидесятипятилетний претор. – Просто отцы-сенаторы помнят, что ты навел порядок в еще более худшей армии под Карфагеном!

Грубое солдатское лицо Эмилиана налилось кровью.

– Если мы не возьмем Нуманцию в ближайшее время – клянусь Марсом, мы потеряем все! Нас перестанут бояться! На пример испанцев смотрят все их соседи. Ты заметил, как обнаглели их послы? И где – в самом Риме! Что же тогда делается в их землях, где одно только слово «Рим» еще вчера вселяло в сердца неописуемый ужас?! Вот почему я потребовал от отцов-сенаторов дополнительный набор. И что же услышал в ответ? «Нам не из кого больше набирать римское войско!» Каково, а?

Резкие морщины у толстых губ делали лицо консула безобразным.

Любому другому претор, оставшийся за главу государства, напомнил бы об уважении к богам, хотя бы ради приличия, как делает это он сам, и к себе. Но перед ним был приемный внук Сципиона Старшего – победителя Ганнибала, родной сын триумфатора Эмилия Павла, покорившего Македонию.

Это был один из тех немногих людей, о которых в Риме с восхищением и страхом говорят: «То, что дозволено быку, не дозволено Юпитеру».[19]

И претор примирительно ответил:

– Но, Публий, ты должен понять сенат. Откуда взять воинов? Вот уже несколько месяцев нам почти некем пополнять легионы. Кому, как не тебе, знать, до чего быстро редеют они в боях! Раньше это делалось за счет крестьян. А теперь – где они? Почти все здесь, в Риме, питаются на подачки, живут рядом с помойками. Как городской претор, я готов засвидетельствовать, сколько их ежедневно приходит в Рим, лишая тем самым армию новых воинов…[20]