– Это плохо, что отец рабыни тоже будет жить здесь, – нахмурился инвалид. – Она будет все время плакать и умолять отпустить ее повидаться с ним. А я хотел бы всегда видеть подле себя веселую, радостную рабыню. Скажи, – снова обратился он к девушке, – ты будешь веселой и радостной?

– Будет, будет! – закивал перс.

– Но я не слышу ее голоса! Может, он хриплый и некрасивый? Такая рабыня мне не нужна!

– Она поет слаще соловья в клетке! – клятвенно приложил ладони к груди купец. – Просто ей неведома ваша прекрасная эллинская речь! – И он громко, чтобы слышали все, добавил: – Зато ей известен язык, на котором без перевода могут общаться между собой все люди земли: язык любви!

– Я возьму ее! Я! – закричал срывающимся голосом старик в измятом гиматии, с трудом взбираясь на помост.

Очутившись наверху, он обвел девушку с головы до ног слезящимися глазами и прогнусавил:

– Сколько ты говоришь, восемь мин?

Инвалид костылем надавил на плечо старика:

– Уходи! Я первый покупатель!

– А я, хоть и второй, но… дам восемь с половиной!

– А я – девять!

– Десять!

Эвбулид с усмешкой понаблюдал, как торгуются из-за юной рабыни калека и старик, и заработал локтями, пробиваясь вперед. Вдогонку ему понеслись возмущенные окрики.

– На чем сошлись? – оказавшись у самых ступеней, спросил он знакомого философа, глядя, как старик, схватив девушку за руку, потащил ее за собой под одобрительные возгласы и недвусмысленные шутки зрителей.

– На тринадцати минах… – нехотя ответил философ.

– Тринадцать мин за девицу! – возмутился Эвбулид. – Пять мин за старика!..

– А ты что хотел? – послышался рядом насмешливый голос.

Эвбулид повернул голову и увидел дородного мужчину, судя по одежде и уверенным жестам, бывшего судью или даже архонта.

– Малоазийцы и в благословенные времена Перикла[40] стоили вдвое дороже обычных рабов! – раздуваясь от важности, сказал он. – Они от природы умны, трудолюбивы и в то же время им не чужда великая эллинская культура, которую мы принесли им!

Он бросил презрительный взгляд на поднимавшихся по ступенькам рабов из Фракии – бородатых, насупленных, с выбеленными мелом ногами и спросил:

– Разве можно сравнивать их с этими дикарями?

– Но цены! Такие цены… – простонал Эвбулид.

– А как иначе? Ты знаешь, какими высокими налогами облагают наши Афины торговцев рабами? А расходы на умерших по дороге рабов? А, наконец, пираты? Разве есть у торговцев гарантия, что, везя на продажу рабов, они сами не превратятся в жалких пленников?

– Что торговцы! – усмехнулся философ. – Даже знатные граждане должны помнить, что в любой момент они могут стать рабами.

– Мы? Греки?! – воскликнул стоящий рядом молодой афинянин, очевидно, впервые попавший на сомату.

– Увы! – вздохнул философ. – Пираты наводнили все Внутреннее море!

– От них не стало житья даже на суше! – пожаловались откуда-то сбоку. – Мой знакомый из Фригии рассказывал, что, пока он ездил по делам, пираты высадились в его городе и захватили в плен молодых девушек, среди которых оказалась и его дочь. Бедняга ездит теперь по всем рынкам, рискуя сам стать жертвой пиратов, и ищет ее…

– Они не гнушаются ни свободными, ни рабами! – заволновалась толпа.

– Свободные для них даже еще желаннее – за свободных можно получить богатый выкуп!

– Ох, если он у кого есть…

– Но ведь существует закон! – воскликнул молодой афинян. – Куда смотрит наше государство, судьи, архонты?!

Важный гражданин заторопился к «камню продажи», подальше от разговора, принимавшего для него явно нежелательный оборот.

Философ проводил его насмешливым взглядом и ответил юноше:

– Все дело в выгоде! Торговля рабами, действительно, обложена крупным налогом, и Афины богатеют на ней, вернее, умудряются сводить концы с концами… Вот архонты и закрывают глаза на разбой пиратов. А они пользуются этой безнаказанностью. Вот и текут сюда нескончаемым потоком сирийцы, фракийцы и вон – рабы из Далмации…

Эвбулид проследил глазами за взглядом философа и увидел на помосте увенчанных венками,[41] далматов. Вспомнил слова купца из Пергама, который сказал: «Не утруждай себя их осмотром…»

– Впрочем, мы и сами платим позорную дань востоку! – продолжал разошедшийся философ. – Пелопоннес дает гетер, Иония – музыкантш, вся Греция посылает туда своих молодых девушек!

– И наши скромные эллинки, славящиеся во всем мире своим целомудрием, стоят обнаженными на «камнях продажи»?! Позор! – закричал молодой афинянин.

– Как же ценят на варварских рынках нас, греков? – не выдержал Эвбулид.

– Справедливости ради надо сказать, очень высоко! – горько усмехнулся философ. – Нас считают красивыми и пригодными для всех видов интеллектуальных работ. Но, бывает, посылают в гончарные мастерские и даже на рудники.

Эвбулид представил, как где-нибудь на Делосе или Хиосе глашатай расхваливает этого философа, как понтиец или критянин платит за него полталанта – обычную цену плененного стоика, хотел возмутиться, но вдруг увидел, что на помост начали выводить новую партию рабов. Это были высокие, широкоплечие северяне со светлыми волосами и голубыми глазами. Голова каждого из них была покрыта войлочной шляпой.[42] Ахнув, Эвбулид заспешил к ним.

– Пять рабов из далекой Скифии! – закричали глашатаи. – Огромны и сильны, как сам Геракл!

Пока пораженные необычным видом рабов покупатели вслушивались в слова глашатаев, сообщавших, что эти громадные скифы умеют возделывать поля и корчевать лес, Эвбулид первым взбежал на «камень продажи» и подскочил к торговцу партией.

Это был высокий, мужественный человек с лицом воина. Один из многочисленных шрамов был особенно ужасен: через весь лоб проходил глубокий рубец, прикрытый тонкой пленкой, под которой надсадно пульсировала жилка.

Не узнавая своего голоса, хриплого и осевшего от волнения, Эвбулид бросил:

– Сколько?

– Дисат мин! – коверкая греческие слова, отрывисто ответил торговец.

«Десять мин! – похолодел Эвбулид. – Проклятый купец! Чтоб тебе не доплыть до своего Пергама! Десять мин за одного раба…»

Чтобы не уронить своего достоинства, он не стал сразу сходить с помоста. Подошел к рабам. С напускным интересом пощупал у одного из них согнутую в локте руку. Поразился крепости ее мышц. Они были тверды, как камень.

«Да, такие рабы как раз и нужны на мельницу… Но не один же!..»

– Не так смотришь! – подошел к Эвбулиду торговец.

Он похлопал раба по шее и резко ударил его кулаком под ребро.

– Так надо смотреть!

Раб даже не шелохнулся.

– Так смотри! – ударил второго раба торговец и заглянул ему в лицо, ища гримасу боли. Не найдя ее, довольно хмыкнул и ткнул в живот третьего раба, четвертого:

– Так смотри! Так!!

Торговец занес руку для нового удара, но тут произошло неожиданное.

Пятый раб, с широким, скуластым, как у всех скифов, лицом, но непривычно большими для этого степного народа глазами, вдруг наклонил голову и рывком подался вперед.

Рука торговца застыла в воздухе. Эвбулид невольно шагнул назад. Бывалые агораномы бросились к ним на помощь и с помощью глашатаев и отчаянно ругавшегося торговца связали рабу руки.

– Всего дисат мин! – повторил торговец и развел руками. – Все пять здоровы, крепки, но я не отвечаю за них. Я купил у сарматов[43] дисат таких рабов. Два сразу бросились в море и утонули. Один разбил себе голову о мачту. А еще два прокусили себе вены. Вот – осталось пять. И я не отвечаю за них. Эти люди не могут без свободы, как рыба без воды.

Разочарованные тем, что пригодные с виду рабы непокорны и так свободолюбивы, покупатели стали покидать «камень продажи».

– Дикие люди! – оглядывая рабов, удивился Эвбулид. – Какого они племени? Скифы?