Спас нас сам Мартин О’Банаса. Когда все выглядело поистине скверно, он вошел с бочонком виски под мышкой. Он скромно и пристойно вручил мне бочонок и учтиво похвалил меня в связи с моей женитьбой. Когда народ, собравшийся у нас в доме, почувствовал, что двери праздника наконец отворились, им всем захотелось радоваться и смеяться от души, и они начали пить, плясать и петь изо всех сил.

Через некоторое время они подняли шум, и сотрясали стены дома, и привели свиней в удивление и ужас. Дали полную кружку огненного напитка моей жене в задней части дома, — хоть у нее не было к этому никакой охоты, — и вскоре она перестала убиваться и повалилась в пьяном сне на тростник. По мере того, как мужчины напивались, они утрачивали добрые обычаи и всю свойственную им благовоспитанность. К тому времени, как подошла полночь, щедро лилась кровь, и кое на ком из собравшихся не было уже ни клочка одежды. К трем часам ночи в ходе драки, которая поднялась в задней части дома, погибли трое — ирландские бедняки, люди совершенно безобидные, но все без малейшей привычки к той жгучей воде, что была в бочонке Мартина. Что касается Седого Старика, то и он в ту ночь чуть было не обратил свое лицо к вечности, заодно с теми троими. Он не участвовал в драке, и ни один удар его не задел, но во все время праздника он занимал местечко, самое близкое к бочонку. Я подумал, что большим благом было то, что моя жена лишилась чувств и не видела всего того, что происходило на этой свадьбе. Ни одного сладостного звука не раздавалось там, и если чья-нибудь рука поднималась, не для хорошего дела поднималась она.

И вот, когда я был месяц или около того как женат, начался раздор и свара между моей женой и матерью. Дело становилось все хуже со дня на день, и в конце концов Седой Старик посоветовал нам выехать из дома совсем и поселиться отдельно, как всегда и делают, сказал он, все молодые пары. Неправильно это и не годится, сказал он, чтобы две женщины жили под одной крышей. Мне было ясно, что их шумные споры докучают ему и нарушают его ночной сон. Мы порешили приспособить под жилье старый загон, построенный в свое время для скотины. Когда мы сделали это и настелили тростниковые постели в задней части, в глубине, мы с моей женой покинули тот дом, прихватив двух свиней и кое-какие другие хозяйственные мелочи, и приступили к жизни в новом доме. Нобла хорошо чистила картошку, и целый год мы вели спокойную жизнь, проводя время вдвоем в задней части дома и общаясь друг с другом. Седой Старик часто заходил по вечерам составить нам компанию.

Да, удивительная это штука — жизнь. Однажды, когда я вернулся домой из Голуэя в ночной темноте, первое, что я подумал, — это что у нас в задней части дома родился еще один поросеночек. Моя жена спала, а маленькое светлокожее созданьице попискивало тихо и жалобно посреди дома. Я осторожно взял его и чуть не выронил из рук от удивления, которое охватило меня, когда я понял хорошенько, что же это я такое держу. У него была маленькая лысая головенка, личико не больше яйца, и ноги в точности мои. Это был мой ребеночек, и нечего и говорить о том, какая упоительная и несказанная радость поднялась вдруг в моем сердце. У меня был маленький сынок! Я почувствовал, как значительность и величие переполняют мое сердце, а тело мое словно становится крупнее и солиднее.

Я нежно уложил ребеночка на тростнике рядом с его матерью и бросился наружу в поисках Старика, зажав в руке бутылку спиртного, которая уже год как была у меня припасена. Мы выпили по стакану и по другому вдвоем в темноте, а потом выпили за здоровье юного сына. Через какое-то время, когда некоторые из соседей услышали крики и шум попойки, идущей у нас полным ходом, они поняли, что можно разжиться дармовой выпивкой, повставали с тростниковых постелей и собрались к нам в дом, чтобы составить нам компанию. Мы провели прекрасную ночь до самого утра. Мы постановили назвать мальчика Леонардо О’Кунаса.

Увы, непостоянны блаженство и радость для ирландского бедняка, и недалеко убегает он от ударов судьбы. Однажды, когда Леонардо благополучно исполнился год и один день, я играл с ним на лужайке перед домом и вдруг увидел, что ему нездоровится и что он не так уж далек от перехода в вечность. Его личико посинело, и его душил ужасный кашель. Я перепугался, поскольку никак не мог успокоить бедняжку. Я оставил его, как он был, на траве, и побежал в дом за женой. И что же? — я нашел ее лежащей на тростнике мертвой и холодной, рот ее был полуоткрыт, и свиньи похрюкивали вокруг нее. Когда я снова подбежал к Леонардо, к тому месту, где оставил его, он тоже уже лишился жизни. Он ушел обратно в ту страну, откуда пришел.

Вот тебе, читатель, рассказ о жизни ирландского бедняка в Корка Дорха и повесть о той доле, которая суждена нам с первого дня. Вслед за великим праздником приходит черное горе, и не вечно стоит ясная погода.

Некогда в нашем местечке жил один человек; точное его имя было Седрик О’Санаса. Это был непревзойденный охотник, обладатель великодушного сердца и прочих талантов, достойных всяческих похвал. Но увы, была у него еще одна черта, в которой не было ничего ни хорошего, ни прекрасного. Запредельная бедность, скудость и нищета отличали его. Он был человеком щедрым и гостеприимным, но у него в жизни не было бы даже самой ничтожной из вещей, если бы не его соседи; кроме того, на моей памяти у него не было вовсе никакой собственности, даже того небольшого количества картошки, которое нужно, чтобы с удобством удерживать душу в теле. В Корка Дорха, где нищими были все до единого, он всегда был объектом сострадания и подаяния. Благородные господа, которые приезжали на автомобилях из Дублина посмотреть на бедняков, громко хвалили его за его ирландскую бедность и говорили, что никогда не видели никого, кто был бы настолько бедным и таким же истинным ирландцем.

Маленькую бутылочку виски, которая была некогда у О’Санаса, один из благородных господ разбил, потому что, по его словам, “это spoils весь effect”[19]. Никогда и никто из живущих в Ирландии не мог сравниться с О’Санаса в совершенстве его бедности и в том выражении голода, какое было написано у него на лице. У него не было ни свиньи, ни плошки и ничего из домашней утвари. Его часто можно было видеть под открытым небом среди потемневшего тростника на склоне холма, дерущимся и борющимся с бродячей собакой за тощую жесткую кость, бывшую наградой в схватке, и оба они издавали одинаковое яростное ворчание и лай. У него даже дома никакого не было, равно как и привычки к крыше над головой или к теплу очага. У него была нора в земле, которую он вырыл своими руками, а отверстие норы он заваливал старыми мешками, ветками и вообще всем, что годилось как укрытие от дождя, который лил в этих краях каждую ночь. Приезжие люди, проходившие мимо, думали, что там, под землей, барсук, по тому тяжелому запаху, который доходил со дна ямы, дикому виду жилища и по всему вообще в целом.

Однажды, когда сам я, и Седой Старик, и Мартин О’Банаса сидели все вместе на гребне холма, беседуя о голодной жизни и обсуждая то нищенское положение, которое было и будет впредь в Ирландии милой, наш разговор перешел на местных жителей, на нехватку картошки и в особенности — на Седрика О’Санаса.

— Не думаю я, уважаемые, — сказал Мартин, — что Седрик разжился хоть одной картошиной за последние два дня.

— Нелегкая меня побери, истинную правду ты говоришь, Мартин, — сказал Седой Старик. — А ведь с одной лишь жесткой и едкой травы, что покрывает этот холм, здоров не будешь.

— Я видел беднягу вчера, — сказал я. — Он как раз ловил ртом капли дождя под открытым небом.

— Вкусна дождевая капля, хоть и не питательна, — сказал Старик. — Если бы ирландцы насыщались дождем небесным, не было бы тут в округе ни единого пустого желудка.