Однажды, когда Алексей Потеряхин приехал за коровой, он не нашёл её. Обегал всю болотину, перепугавшись, что Люська, может, где-то утонула. Весь вымок, продрог, охрип, но коровы не нашёл. Люська как сквозь землю провалилась.
Не хотелось домой возвращаться. Как жене сказать, что Люська пропала?! А тут ещё наткнулся Потеряхин на журавлиное гнездо с двумя яйцами и испугался: как только Люське они не попались, затоптала бы или съела! Он знал, что здешние белые журавли— редкие птицы, и долго лежал, затаившись, ждал, когда вернутся на гнездо обеспокоенные родители. Хотя всю жизнь прожил Алексей Потеряхин в Филипповке, а никогда не видал журавлей так близко. До чего же они были прекрасны! И не верилось, что живут они совсем рядом с деревней, среди полей, на которых столько лет он сеет и убирает…
Прошло несколько дней. Люська так и не нашлась. Вдруг приезжают в Филипповку пограничники — и прямо в сельсовет. Не здешняя ли корова там у них объявилась?!
Оказалось, в пятнадцати километрах отсюда Люська набрела на пограничную заставу. Увидев проволочные заграждения, обрадовалась. Подумала: может, найдётся чем поживиться. Запуталась в проволоке, сработала сигнализация, завыла сирена, всех пограничников подняла — они-то решили, что это нарушитель переходит границу. И очень удивились, увидев корову. Пока искали Люськиных хозяев, Люська успела прижиться на заставе. Побиралась целый день на кухне, запугала своими внушительными рогами двух местных бурёнок и облазила все закоулки.
Но когда Потеряхин появился на заставе, Люська кинулась к нему, словно собака к хозяину.
Она и в самом деле была привязана к нему, как хорошая собака. Хозяйку Люська уважала и побаивалась, никогда не выказывая к ней особенно нежных чувств. А Потеряхина любила. Иногда во дворе подойдёт вдруг сзади и потрётся своим широким лбом о его спину, да так, что даже не притронется к нему длинными острыми рогами. Знала Люська и рокот потеряхинского трактора и всегда различала его среди множества других таких же машин. Услышав издали знакомый рёв двигателя, она тут же прибегала часто прямо в поле. Шла себе уверенно по только что вспаханной борозде, не обращая внимания на ругань хозяина, чувствовала, что сердится он не по-настоящему. Очень ревновала хозяина ко всем чужим. Если забредала порой на полевой стан во время обеда или видела хозяина в компании мужчин, начинала грозно мычать, нервничать. И механизаторы всерьёз опасались: а вдруг подденет кого-нибудь рогами? Смеялись:
— Она за тебя в огонь и в воду!
Случилось это весной, когда только-только сошёл снег, оголив пока безжизненные пожелтелые пространства болотистых низин.
Ещё с вечера подул сильный ветер, а наутро он совсем разбушевался, нагнал на небо пелену. Ветер нёс по полям пуки прошлогодней соломы, ломал ветви редких в окрестностях Филипповки деревьев, вздыбливал рыбьей чешуёй многочисленные весенние озёра в низинах.
Но в полях натужно, сопротивляясь ветру, гудели трактора, яростно вгрызались в жирную, тёмную, пропитанную влагой весеннюю землю.
Пришло время обеда. Алексей Потеряхин остановил двигатель и уже было собрался спрыгнуть на землю, как вдруг ветер ударил в лицо горьковатой волной дыма. Что-то горело. В голове пронеслось смятенно: горит в деревне, на ферме?! И вдруг он понял— горела большая низина, что начиналась на краю его поля. Значит, снова кто-то поджёг из филипповских.
Сколько лет уже Алексей Потеряхин тушил весенние палы! Сколько он пытался внушить своему председателю, что не дело это — жечь сухую траву, в которой по весне полным-полно всякой живности!
Потеряхин выругался, в бессилии сжав кулаки, и вдруг вспомнил, как прошлой весной видел он в той низине журавлиную пару. А что, если и в этот год они вернулись на старое гнездо?!
Взревел трактор и пополз на край поля, раскидывая комьями землю, то и дело клюя её носом. Двигатель ревел оглушительно, из последних сил.
«Ещё не всё горит, ещё можно успеть… Может, у них уже птенцы, может, успею спасти!» — думал Потеряхин и давил, давил на рычаги…
Вот тут-то и услышала Люська истошный, неспокойный рёв хозяйского трактора. Замерла у неё на зубах извечная жвачка, и она насторожила большие, пушистые изнутри уши, близоруко вглядываясь в даль. И по привычке, резвым своим галопом, помчалась Люська к хозяину.
Панический страх всякой скотины перед дымом и огнём вдруг исчез, когда Люська увидела скрывшегося в завесе дыма хозяина. Она пошла за ним, не раздумывая, и тут же потеряла его из виду.
Шарахнулась от огня в другую сторону, ослепнув от едкого дыма. Охваченная ужасом, она жалобно замычала.
«Господи, неужели Люська!» — подумал Потеряхин. Сквозь треск и гул пламени он слышал Люськино мычание, но не мог понять, где она. Да где было понимать — самому бы выбраться из этого ада. Журавлиного гнезда не было.
— Люська! Люська! — охрипшим, сорвавшимся голосом кричал он, проклиная всё на свете.
Прыгая через огонь, он обжёг ногу. И сзади, и справа, и слева доносилось до него жалобное мычание, а он, обессиленный, вырвался наконец из плена огня и дыма, с трудом забрался на бугор и упал, уткнувшись лицом в холодную землю. И кричал снова:
— Люська! Люська! Люсь-е-на-а!
Не в силах слышать мычание пропавшей Люськи, зажимал уши, но голос её по-прежнему сверлил его мозг.
Внизу полыхал пожар. Сквозь дым бесстрастно и холодно светлело оловянное, похожее на бельмо солнце.
Он сидел, тупо глядя на огонь, перепачканный землёй и сажей, когда из-за бугра вдруг вышла, поводя опалёнными боками, Люсьена. Она подошла к Потеряхину и ткнулась мордой в его плечо. Он молча обнял её шею, пахнущую палёной шерстью.
У СОПКИ СТЕРЕГУЩЕЙ РЫСИ
Весной на разливах Амура видимо-невидимо всякой птицы. Кричат и танцуют на маленьких островках, покрытых жёлтой осокой, журавли; с шумом плюхаются в воду большие стаи уток; неуклюжие чёрные лысухи то и дело заныривают под воду, а хохлатые чомги держатся поближе к тростниковым зарослям. Лебеди, надменные, неторопливые, плавают особняком. Потом появляются гусиные стаи и приносят с собой ещё больше беспокойства и шума. Но птицы остаются здесь недолго: многим из них ещё лететь и лететь на север, к родным берегам. А здесь, на приамурских озёрах, им нужно лишь отдохнуть и набраться сил.
1
Как-то в апреле егерь заказника Николай Шитов подобрал на озере молодого гуся-однолетку с перебитым крылом. Это был крупный красивый гуменник[6] с лакированным чёрным клювом и плотным густо-серым лоснящимся пером. Глаза у гуся были тёмно-коричневые и умные. Николай с трудом поймал его. Удивительно сильный и увёртливый, гусь сумел-таки хватить его за палец так больно, что Николай потом долго не мог пошевелить им.
Шитов жил в большом казацком посёлке Пашкино на самом берегу Амура.
Если приходила большая вода, то она заливала весь огород Шитовых и подступала к сараю.
Жена Николая, Нина, увидев гуся, сказала:
— Жирный какой! Вот тебе и подарочек ко дню рождения. В духовочку его…
— Зачем сразу в духовочку? Гусей, что ли, на дворе нет?
— А что, ты его просто так держать хочешь? Вот ещё, корм переводить-то! — сердито ответила Нина и пошла к корове.
За домом стояла пустая, довольно просторная клеть, там раньше жили цыплята. Туда Николай и пустил раненого пленника. Гусь вырвался из рук, забился в угол, злобно поблёскивая глазами и шипя.
— Ну что шипишь? Не я виноват, братец, что лететь не можешь. Пашкой тебя назову, раз ты в Пашкине поселился. А вот что делать с тобой?
А тут сосед, шофёр Серёга, заглянул:
— Повезло тебе, Колян! Пригласишь, что ли, на обед?
— Да что вы все — с голоду подыхаете? — неожиданно разозлился Николай и тут же решил: —Вылечу и выпущу вам всем назло! Ясно?
