На базе всегда царит большое оживление. Каждый день сюда приходят и отсюда уходят партизанские отряды, разведчики, рабочие, крестьяне, добираются из больших городов студенты. Они объединяются здесь в отряды, обучаются военному делу и уходят обратно, на фронт или в тылы японских дивизий. Неграмотных обучают здесь грамоте в обязательном порядке. На этом особенно настаивала старуха Лань Чжи. И хотя ей доказывали, что время для обучения еще не наступило, она продолжала настаивать на своем:

— Надо людей учить. У нас здесь много студентов. Мы их учим военному делу, пусть они учат нас грамоте. Люди будут еще лучше воевать, когда узнают грамоту.

После долгих пререканий Лань Чжи настояла на своем. Сюй уступил и приказал студентам организовать курсы ликвидации неграмотности. Правда, люди не успевали овладеть первоначальной грамотой: едва осилив десятка два иероглифов, они уходили с отрядами на фронты. Но бойцы, уяснив жизненную необходимость учения, уносили с собой неистребимую жажду знаний.

В большую фанзу, прилепившуюся к скале, где находились командующий базой Сюй и его штаб, ежечасно являлись разведчики. В полдень на базу прибежал подросток и взволнованным голосом сообщил Сюю:

— Командир Ли требует немедленно прислать триста-четыреста носильщиков на дорогу перед трясиной. Просит прислать скорее.

Сюй приказывал и думал одновременно: «Дорога перед трясиной… Это как раз там, где мой отряд подрывал японский обоз. Значит, Ли управился с охраной и Забирает добычу. Молодец! Хозяйственный командир!..».

С базы быстро уходили люди. Они шли налегке, без оружия. Обратно они придут с тяжелым грузом продовольствия, боеприпасов и медикаментов, находившихся на грузовиках и предназначавшихся японским войскам.

Вечером недалеко от штаба несколько командиров, отряды которых отдыхали на базе, развели большой костер. Решили не спать — ждать возвращения Ли.

По вечерам в горах даже летом прохладно. У костра было хорошо, приятно, светло. К костру, как бабочки к огоньку, тянулись люди. Круг все расширялся и расширялся: собралось человек пятьдесят бойцов и командиров. На огонек подошли Тан и Сюй. Люди подвинулись, освободив им немного места. Такие вечера были самым лучшим отдыхом на базе. Обязательно кто-нибудь из командиров рассказывал о боевых эпизодах или о своей жизни, богатой интересными событиями. Для молодых командиров и бойцов это была увлекательная школа: здесь испытанные партизаны делились своим боевым опытом.

Из тьмы к костру вышла Лань Чжи. Она шла медленно, слегка опираясь на палку. Ее приветствовали сердечно, любовно. Лучшее место у костра было очищено для нее. Старуха, покряхтывая, опустилась на удобную подстилку.

— Эх, жаль, жизнь уходит! А теперь бы только начинать жизнь снова.

Она еще долго устраивалась, потом, глубоко вздохнув, высоко подняла голову и громко, чтобы все слышали, сказала:

— Ну что же, подождем внука?

Все согласились. Они для этого и собрались у костра, чтобы подождать возвращения отряда. Но все знали слабость старухи, души не чаявшей в своем внуке Ли.

— Хорошо бы материй всяких заполучить у японцев, — закашлявшись, проговорила она, раскуривая длинную, вылепленную из глины трубку с деревянным мундштуком. Лань Чжи любила курить и курила с малых лет, Как помнит себя. — Одежда у бойцов оборвалась. Вчера ушел отряд, одеть не во что было. Что скажет командующий? — строго посмотрела она на своего сына Сюя.

— Я скажу, что у японцев есть хорошие текстильные фабрики в Осаке[29]. Хорошо бы оттуда выписать для твоей мастерской товары.

Лань Чжи начала рассказывать.

У костра сдержанно фыркнули.

— До Осаки далеко, — сказала старуха, — а японцы здесь, близко. Вся их армия теперь у нас. Своих солдат они ведь одевают. Почему мы наших партизан не можем одеть за их счет?

У костра зашумели:

— Правильно говорит мать, очень правильно!

И потом пошли у костра всякие разговоры, долгие, любопытные. Тан пересел поближе к старухе и в чем-то страстно убеждал ее.

— Да что ты, с ума сошел! Разве это интересно? — хитро посмеиваясь, отвечала Лань Чжи.

Таи не отставал:

— Нет, это очень важно знать. Молодые люди даже обязаны знать это.

Лань Чжи вопросительно посмотрела на сына. Сюй кивнул головой и развел руками: ничего, мол, не поделаешь, раз просят — значит, надо.

В костер подбросили сухих веток, он чуть заглох и потом с треском разгорелся ярко, далеко отбрасывая искры. Старуха опять стала усаживаться поудобнее. Молодой командир, сидевший слева от нее, заботливо приготовил ей трубку. Лань Чжи начала рассказывать. Теснее сомкнулся круг.

— Мы испокон веков жили на Формозе[30], весь наш род произошел оттуда. Сколько этому лет, я не знаю. Знаю только, что отец мой, и дед, и прадед — все родились на Формозе. Тогда много китайцев жило на Формозе. Остров этот был наш, земли там было много, жили мы хорошо, свободно… Отец мой имел много земли, наверное двадцать му[31], не меньше. Не было там в земле недостатка, и притеснений никаких не было. Просто каждый человек, которому нужна была земля, ставил несколько камней или кольев по ее краям. Это значило, что земля уже занята, и никто не захватывал ее. Никто ни разу не нарушил этот наш народный закон.

Все в нашем роду земледельцы: был у нас и рис и табак (я и курить поэтому стала, все у нас в роду курили— и мужчины и женщины), был и сахарный тростник и чай. Раз или два в году приезжали к нам большие купцы, даже из Кантона приезжали, и закупали плоды наших трудов.

Жили мы мирно. Никого не трогали, и нас никто не трогал. И вдруг, — я уже была почти взрослой девушкой, — случилось большое несчастье. На Формозу напали японские войска[32], пришел к нам их большой флот. А остров этот был испокон веков наш, китайский. Начали японцы истреблять нас, отнимать сперва урожай, а потом и землю. Трудно нам стало так жить, ушли мы в горы. Мужчины партизанили против японцев, а мы, женщины, готовили им пищу. Семья наша понесла большие потери в этой войне. Два моих старших брата были пойманы японцами и казнены. Но отец с отрядом еще лет пять после этого партизанил. Так мы и остались в горах. Расчистили себе кусок земли и опять занялись сельским хозяйством. Японцы тогда еще боялись итти далеко в горы, и жили мы поэтому спокойно.

Так прошло пятнадцать, а может быть, и двадцать лет, точно не скажу. Как вдруг опять японцы пошли в горы. Началась, как мы потом узнали, новая японо-китайская война. Опять нам стало плохо. Всей деревней снялись мы и ушли еще дальше в горы. Отец мой был уже старик, а все-таки не выдержал: взял моего младшего братишку, его дядю (Лань Чжи кивнула в сторону внимательно слушавшего Сюя), еще многих родственников наших позвал с собой и опять пошел партизанить.

Вся наша семья стала ненавистна японцам. Они объявили награду за голову моего отца. Но все-таки долго не могли его поймать. Год прошел, наверное, после объявления награды, когда они наконец поймали моего отца. Отрубили они ему голову и повесили ее на городских воротах для устрашения населения…

Старуха говорила ровным, спокойным голосом. Она медленно посасывала трубку, морщила лоб, словно силясь припомнить все прошлое точно, в подробностях. И движения ее были медленны и спокойны, как голос. При вспышках костра было видно, как маленькие черные глаза, затаившиеся в морщинах, горели ненавистью.

— …Остались мы без отца. Человек он был трудолюбивый, упорный и молчаливый. Он умел все делать по крестьянству. Голова у него была умная: для всех он был всегда вожаком, советником. Убили его, и стало нам совсем трудно жить на Формозе. У меня было трое детей и муж, спокойный и незлобивый труженик. Он был сиротой, и отец мой взял его к нам в семью еще мальчиком. Когда убили моего отца, Сюй был тогда еще грудным…