Мао Цзэдун был крайне недоволен тем, что Сталин не принял во внимание такой важный шаг Мао Цзэдуна, как осуждение речи госсекретаря США, но и, более того, не отнесся к КНР как к равному в правах партнеру, а начал настаивать на том, чтобы само осуждение речи Ачесона было осуществлено в форме, копировавшей советскую модель такой акции. Мао Цзэдун видел в этом поступке Сталина и отсутствие уважения к принципу равноправия, и отсутствие уважения по отношению к «братской партии» и к «братской стране». Он полагал, что он не мог уступить ни в чем, так как это означало бы соглашательство в вопросе о государственном суверенитете и национальном самоуважении.

Таким образом, Сталин и Мао Цзэдун не могли достичь взаимопонимания по этому вопросу. Они расходились принципиально, они были несовместимы в очень многом.

Сталин и Мао Цзэдун—союзники поневоле. Сталин предпочел бы иметь не равноправного партнера и союзника, а зависящих от него во всем государство и его лидера. Однако силой обстоятельств Сталин был вынужден вступать в отношения союза и оформлять эти отношения с Мао Цзэдуном. Мао Цзэдун предпочел бы независимость и самостоятельность, отдельность. Однако точно так же, силой обстоятельств, он был вынужден вступать со Сталиным в отношения союза.

Оказалось, что в беседах Сталина и Мао Цзэдуна каждый из собеседников должен был внимательно анализировать не только общий смысл сказанного, но и каждую формулировку, фразу, слово, если хотите, каждый звук или даже незвук. Дело в том, что даже молчание, неответ на вопрос тоже имели значение, содержали в себе загадку, которую предстояло разгадать, представляли собой маневр, на который приходилось реагировать. Имели значение не только высказывание или молчание, но и выражение лица. Даже с этой точки зрения общение Сталина и Мао Цзэдуна было еще более сложным, чем общение, например, Сталина с Черчиллем или Рузвельтом.

Попутно отметим также, что Мао Цзэдун также подозрительно смотрел на своих подчиненных, как и Сталин на своих. В ходе бесед в Москве это проявилось применительно к Сталину в случаях, известных нам с Н. Т. Федоренко (см. выше), а применительно к Мао Цзэдуну — в случае с Чэнь Бода (см. ниже).

Молотов и Чжоу Эньлай во время встреч Сталина и Мао Цзэдуна в Москве играли роль главных интерпретаторов и проводников сталинских и маоцзэдуновских мыслей, разъяснения их партнерам по переговорам; они служили при необходимости передаточным звеном посланий от Сталина к Мао Цзэдуну и обратно; это был необходимый компонент механизма общения между собой Сталина и Мао Цзэдуна, без которого ни тот, ни другой обойтись просто не могли. При этом Сталин и Мао Цзэдун выдвинули на передний план своих самых доверенных и лучших дипломатов: Молотова и Чжоу Эньлая. Другое дело, что Сталин счел нужным в ряде случаев подкреплять Молотова Микояном и Вышинским.

Что же касается вышеупомянутой беседы Сталина с Мао Цзэдуном по вопросу о форме реакции на речь госсекретаря США, то она так и закончилась размолвкой. Стороны остались на своих позициях.

Сталин решил тут же исправить возникшую атмосферу. Он пригласил Мао Цзэдуна и Чжоу Эньлая поехать тут же из Кремля на его дачу в Кунцево.

Мао Цзэдун ничего не сказал, но не возражал.

Сталин сделал необычный жест. Он предоставил заднее широкое сиденье в своем автомобиле Мао Цзэдуну и Чжоу Эньлаю, а сам вместе с Ши Чжэ разместился на откидных сиденьях. Несмотря на радушие и гостеприимство Сталина и на то, что в автомобиле все они сидели близко друг к другу, в кабине сначала царило молчание. Ши Чжэ, ощущая неловкость, а также выдавая то, что он очень нервничал, попытался заговорить со Сталиным. Он обратился к нему со словами: «Товарищ Сталин, помнится, что вы обещали побывать у нас в резиденции в гостях?» Сталин ответил: «Да, я говорил об этом. Я и сейчас не отказался от этого желания».

Ши Чжэ исходил из того, что в свое время Мао Цзэдун высказывал намерение пригласить Сталина в гости. На кухне даже была проведена подготовка. Сталина собирались потчевать уткой по-пекински, бараниной, которую варили прямо на столе в особом устройстве, так сказать в китайском самоваре, знаменитой водкой — маотаем. Ши Чжэ заговорил об этом, желая сгладить возникшую в ходе беседы неловкость и вывести отношения из некоего тупика.

Сталин тут же воспользовался благоприятной возможностью. Он живо откликнулся на слова Ши Чжэ, сказав, что он не только говорил об этом в свое время, но и сейчас не отказался от этого желания.

Мао Цзэдун, однако, тут же спросил Ши Чжэ: «О чем это ты с ним говоришь? Не приглашай его к нам в гости». В этом также проявилось нервическое состояние Мао Цзэдуна.

Ши Чжэ пришлось признать, что именно об этом он и заговорил со Сталиным. Мао Цзэдун решительно отрезал: «Берем свое слово назад, не будем приглашать его к нам».

Тут уже Сталин поинтересовался: «Что он говорит?»

Ши Чжэ ничего не оставалось, как ответить так: «Ничего особенного. Это мы просто так между собой говорили».

Сталин больше ни о чем не спросил.

Далее они в молчании ехали полчаса до дачи Сталина.

По приезде Сталин стал ухаживать за Мао Цзэдуном и Чжоу Эньлаем.

Через полчаса приехали другие руководители ВКП(б) — СССР.

Начался банкет. Сталин был оживлен. Мао Цзэдун по-прежнему сидел и не произносил ни слова.

Настроение Мао Цзэдуна передалось окружающим.

Стремясь разрядить атмосферу, Сталин встал и завел патефон. Сначала он пригласил всех послушать музыку, а затем стал призывать танцевать. Маленков, Булганин, Молотов по призыву Сталина пошли плясать. Они приглашали и китайских коллег. Но ни Мао Цзэдун, ни Чжоу Эньлай не присоединились к пляшущим. В конце концов радушные хозяева вытащили плясать Чжоу Эньлая и Ши Чжэ.

Мао Цзэдун продолжал сидеть и молчать. Молотов, Маленков несколько раз пытались втянуть его в круг танцующих, но он отказывался, качал головой.

Чжоу Эньлай пытался сгладить неловкость. Он разговаривал, шутил, ел, пел и даже пошел в пляс. Однако он делал все это, учитывая настроение Мао Цзэдуна.

Только глубокой ночью Мао Цзэдун и его спутники возвратились в свою резиденцию. [319]

Итак, между Сталиным и Мао Цзэдуном произошла размолвка.

Хотя, если вдуматься, дело было вовсе не таким простым. То, что случилось в этот вечер, представляется, может быть, главным столкновением в борьбе между Сталиным и Мао Цзэдуном.

Можно себе представить, о чем тогда думал Сталин.

Он был уязвлен до глубины души. По прибытии Мао Цзэдуна в Москву стало ясно, что Мао Цзэдун, прежде всего, выдвигает претензии к Сталину в связи с вмешательством во внутренние дела в Китае, в дела партии Мао Цзэдуна. Сталин после известных размышлений решил устранить это препятствие на пути налаживания отношений. Он пошел на такой шаг, который, с его точки зрения, в максимальной степени показывал его твердые намерения больше не вмешиваться во внутри-китайскую политическую борьбу. Сталин фактически предал и своего главного в то время доверенного человека при Мао Цзэдуне, то есть И. В. Ковалева, и некоторых видных деятелей самой Компартии Китая, которые фактически были склонны к тому, чтобы признавать верховенство Сталина в обмен на поддержку в их борьбе против Мао Цзэдуна и его команды. При этом Сталин знал, что Мао Цзэдун действительно предпринимал на протяжении целого ряда лет попытки наладить отношения с американцами и за Мао Цзэдуном шла значительная часть членов руководства партии, но в то же время находились люди, которые вставали практически в оппозицию Мао Цзэдуну, докладывали Сталину о настроениях и шагах Мао Цзэдуна и клялись в том, что уж они-то не будут действовать проамерикански, а будут ориентироваться только на Сталина. И все-таки

Сталин передал их (в частности, Гао Гана) в руки Мао Цзэдуна. Сталин рассчитывал, что благодаря его такому, как он полагал, неожиданному для Мао Цзэдуна смелому шагу все препятствия для решения вопросов, стоявших перед Сталиным и Мао Цзэдуном, будут сняты.