— Но мы же воюем за родную землю!

— Может быть, наша родная земля не стоит того, чтобы за нее драться. Пошли. Я проголодался.

Он запрыгал по ступенькам на веранду, но Зах за ним не пошел. Он стоял и смотрел на старшего брата, как будто не мог поверить тому, что тот сказал.

Сибил лежала в кровати и читала роман, когда в дверь спальни постучали.

— Да? — откликнулась она. Они вместе с Адамом и двумя сыновьями приехали в расположенный к северу от Лондона Понтефракт Холл на рождественские праздники. Дверь отворилась и в спальню вошел довольно грязный незнакомец. Сибил вся напряглась.

— Кто вы такой? Немедленно убирайтесь!

Испугавшись, она протянула руку к бечевке звонка к своей горничной, когда услышала знакомый голос:

— Ты что же, не узнаешь своего собственного мужа?

— Адам? — неуверенно спросила она.

Он снял с головы рабочую кепку и подошел к ее кровати, широко улыбаясь.

— Прости, если я напугал тебя, — сказал он. — Но я решил проверить на тебе свое новое переодевание. Нравится оно тебе?

Она уставилась на него. Он нарядился нищим, надел длинное черное пальто, грязное и поношенное.

— Нравится мне? — переспросила она. — Это должно мне нравиться?

— Ну, может быть, и не нравится. Меня-то интересует, как я выгляжу в этой одежде?

Она неуверенно пожала плечами.

— Побирушка? — предположила она. — Или рабочий?

— Браво. Я хотел выглядеть, как безработный рабочий. — Она слегка сморщила свой носик, он засмеялся. — Ах, да. От меня попахивает, верно? От этой одежды. Я купил ее на барахолке в Йорке несколько дней назад. Но блох в этой одежде нет — во всяком случае, я так думаю — но осмелюсь предположить, что предыдущий владелец этой одежды мылся не часто. Понимаешь? Такое переодевание придает больше достоверности.

— Но скажи мне, зачем ты вообще вырядился под безработного?

— Отличный вопрос. И если ты подождешь, пока я переоденусь, то я все расскажу тебе об этом.

Через пятнадцать минут он возвратился в банном халате.

— Я быстренько принял душ, — сообщил он, подходя к кровати. — Надеюсь, что теперь от меня пахнет лучше. — Он сел на кровать рядом с ней. — В Англии положение меняется, — начал он свой рассказ. — Рабочий класс начинает осознавать свои силы. Он хочет получить право голоса, и Диззи хочет предоставить рабочим такое право или, во всяком случае, расширить право участия отдельных групп населения в голосовании, насколько это возможно. Но рядовой англичанин представления не имеет о том, что же представляет собой рабочий класс… каковы, например, условия работы на ситцевой фабрике. Большинство хозяев прессы держат сторону фабрикантов и не печатают правду, а радикальную прессу никто не читает, за исключением самих радикалов. Но я намерен изменить все это.

— Каким же образом?

— Я поеду в Манчестер, переодевшись в безработного по имени Адам Филдинг. Постараюсь устроиться на фабрику «Белладон Текстайлз». Если у меня получится, то поработаю там несколько недель и на себе самом проверю реальное положение. Затем я возвращусь в Лондон и изложу свои наблюдения в палате лордов. Если меня не обманывает предчувствие, то обстановка на фабриках Белладона достаточно красноречива, и мне удастся пробудить благородных лордов от из спячки и, может быть, достаточно расшевелить палату общин, чтобы она приняла какое-нибудь зубастое законодательство. Диззи считает, что это прекрасная идея, и если дело выгорит, то это может помочь нам победить на следующих выборах.

Сибил смотрела на него с нескрываемым восхищением.

— Адам, это блестяще, — похвалила она. — Но не опасно ли это? Я слышала, что эти фабриканты содержат сексотов среди рабочих. Что если тебя разоблачат?

Адам пожал плечами.

— Там не будет более опасно, чем в Индии.

— Пожалуй, нет. — Сибил помолчала. — Почему-то мне кажется, что ты не случайно избрал для проверки именно фабрику Гораса Белладона?

— Конечно не случайно. Я знаю, что именно Белладон нанял братьев Брокс похитить Аманду. Они не выдали его, но я это чувствую нутром. Пришло время расквитаться с ним.

Сибил покачала головой.

— Какой же у меня эксцентричный муж, — произнесла она. — Измазать себе грязью лицо, облачиться в одежду, от которой воняет за версту, и отправиться на поиски работы на ужасной текстильной фабрике. Но я восторгаюсь тобой. Рассказал ли ты об этом нашим мальчикам?

— Нет. Они, наверное, и без этого нищенского отрепья думают, что я рехнулся. Я расскажу им, когда возвращусь.

— Когда ты отправляешься туда?

— Завтра утром. Мне сначала надо заехать в Лондон, у меня там кое-какие дела. Но уже через день я поеду в Манчестер.

— Значит сегодня вечером мы вместе в последний раз перед твоей поездкой?

— Да. — Он помолчал в нерешительности. — Я подумал, что, может быть, ты захочешь, чтобы я провел эту ночь… здесь.

Ее лицо радостно осветилось.

— О, да, — прошептала она, кладя книгу на столик возле кровати. Он ее обнял и расцеловал. Через какое-то время она оттолкнула его. — Нет, — нахмурилась она. — Пожалуй, тебе лучше пойти в свою спальню.

— Что-нибудь не так?

— Мне известно об Эмилии Макнер, — объяснила она. — Я не собираюсь устраивать из-за этого сцену, но пока ты встречаешься с ней, тебе не следует оставаться у меня.

— О чем ты говоришь?

— Ах, Адам, не прикидывайся невинным. Мне все известно о твоем небольшом приключении в «Кларидже». Ты, наверное, забыл, что племянник экономки работает там носильщиком. Тебе бы следовало с большей осторожностью выбирать места для свиданий.

— Сибил, клянусь, что у меня нет никакой «любовной связи» с Эмилией Макнер. Да, я с ней там встретился, но это ничего не имело общего со скандальным свиданием. На прошлой неделе она прислала мне анонимную записку, в которой говорилось, чтобы я приехал в «Кларидж» на следующий день, что я что-то узнаю, что меня может заинтересовать. Я поехал туда. И, конечно, это оказалась Эмилия — я говорю «конечно», хотя в это время я и представления не имел об этом. Если назвать вещи своими именами, она хотела, чтобы я соблазнил ее. Вся эта история просто смехотворна. Я сильно рассердился на нее и велел ей отправляться домой, что она, в конце концов, и сделала. Но могу поклясться тебе, что между нами ничего не было. Эмилия мне нравится, но я совершенно не собираюсь превращать ее в свою любовницу… или кого бы то ни было, если уж на то пошло. Дело в том, что я люблю свою жену.

Она смотрела на него со слезами на глазах.

— Если бы я только могла поверить в это… — прошептала она. — Я была бы самой счастливой женщиной в Англии.

— Это правда.

— Ах, мой дорогой… — Она подвинулась на кровати и отбросила одеяло. — Иди ко мне, — позвала она. — И я не выпущу тебя из своей кровати — никогда!

— Этот черный мальчик — настоящее чудо природы, — сказал самый известный во всем мире пианист. Гавриил Кавана только что закончил бравурное исполнение сонаты «Данте» Франца Листа. Он играл на пианино фирмы «Эрард» в салоне муз гостиницы «Ламберт» в Париже. Лист сидел возле пианино со своей давней любовницей, польской принцессой Каролиной Сейн-Виттенштейнской, с женщиной в теле, одетой в пышные юбки, с шалью на плечах, которая курила длинную сигару. Листу исполнился пятьдесят один год, он быстро терял привлекательность своей романтической внешности, которая вместе с потрясающим мастерством игры на фортепьяно четверть столетия назад превратили его в кумира Европы. Он давал концерты по всему континенту, вызывая сенсацию.

— Маэстро сказал по-французски, что ты чудо природы, — перевел Тадеуш Карасовский Гавриилу. Когда они приехали в Париж, то Тадеуш воспользовался своими польскими связями, чтобы установить контакт с княгиней Каролиной, которая устроила сольное выступление в шикарной гостинице «Ламберт» на острове Сите на реке Сене. Здание было построено Жан-Батистом Ламбертом, секретарем Людовика XIII, и в восемнадцатом веке временно служило пристанищем для Вольтера. Но теперь оно перешло во владение княгини Чарторыйской, жене безмерно богатого польского князя Чарторыйского, который нашел убежище в Париже после польского восстания в 1831 году. Отель «Ламберт» превратился в центр для выходцев из Польши в Париже. Поэтому естественно, что княжна Каролина выбрала именно эту гостиницу. Но величавость обстановки этого дома, так же как и знаменитость Листа, навеяли на Гавриила просто благоговейный ужас. Хотя у него были стальные нервы и он отличался тем, что совершенно был лишен страха перед сценой, все же присутствие великого маэстро, который покорил все общество, из-за которого соперничали женщины, которого награждали короли и правительства как военного героя, оказалось слишком большим испытанием даже для Гавриила. Он не отрываясь смотрел на рожденного в Венгрии гения (который оказался в Париже в десятилетнем возрасте и разучился говорить по-венгерски) и думал: «Я хочу такого же от жизни — известности и славы».