Пять лет назад я пришла к маме отговорить ее прописывать у себя того, с кем она прожила вторую половину своей жизни. Ничего хорошего из этого разговора не вышло. Я понимала, что у матери почти не осталось времени. Струпья на теле, посиневшие губы, постоянные побои. Мне оставалось смотреть на нее и ждать конца. Но в этих условиях у меня был выбор, смотреть или не смотреть. И я сказала, мама, выбирай, он или я. Мама даже не думала. Я его люблю, возмущенно ответила она, а ты мне не дочь. Эти слова ничего не перечеркнули, они подвели черту. Я слышу их так же, как и звук удара головы об асфальт. Мать кричала, они поедут в Румынию, откроют собственное дело, и еще всем нам покажут. Она тоже стучала в грудь, говорила, там есть что-то. Что-то такое, чего никто из нас не видит.

Потому что не пить, это не главное, главное, чтобы там что-то было. Но ничего кроме боли там не было. Ничего.

Мама прописала свою любовь в крошечной квартире. Вписала, пыталась удержать. Пыталась показать, что она хозяйка своей жизни, никто им не помешает. Им никто не помешал. Он убьет маму спустя два дня после того, как получит прописку. Ударит ножом в грудь и оттолкнет, но умрет она не от этого. Падая, мама ударится головой об угол стола и разобьет голову. Маму нужно было спасти, ее можно было спасти. И кто-то другой спас бы, только не любовь всей ее жизни. Ее любовь выбежит из уже своей квартиры, а мать пролежит на полу до тех пор, пока соседи не взломают дверь. Полгода мамину любовь будут искать, еще полгода судить, но любовь избежит наказания. На суде так и не будет доказано, что смерть наступила из-за ножевого ранения. Человек, третировавший мать пятнадцать лет, светлая ее любовь, останется свободным. Тот, кого я ненавидела, но кормила пятнадцать лет, будет жить, а моя мать нет. И еще три года разные люди будут наступать на пятна крови, думая, что это краска. А потом краска покроется слоем пыли, как и все в этой квартире, как и мое прошлое.

Стою в центре вселенной, вспоминаю детство. Спрашиваю себя, ради чего. Спрашиваю, мама, ради чего ты терпела то, что терпела. Ради чего легкий старт, быстрый старт, беспечная жизнь. Ради такой счастливой жизни. Ради такой напрасной смерти. Безумие будет длиться. Мама, твое лето никогда не закончится.

Когда я узнаю о том, что мать умерла, мне станет дурно. Я стану жалеть о непроизнесенных словах. Тех словах, которые мы уже никогда друг другу не скажем посреди этого хлева, в отсутствии хлеба и любви. Мне никогда ничего не было нужно от матери. Никогда и ничего. Мне даже не нужно было знать, что она вдруг бросила пить. После ее смерти я пойму, что все же кое-что мне было нужно. Знать, что мама меня любила. Это все. Только любила бы. Только бы любила. Мне хотелось этого всю жизнь. Просто взаимного тепла. Просто чтобы она была у меня, просто чтобы я была у нее. Чтобы не расти, пропитываясь ядом безразличия, не учиться мучительно распознавать своих. Мочь верить людям сразу и безоговорочно. Среди невозможной красоты этого мира, как-то раз и навсегда научиться любить так, чтобы этого не отменить.

На свете много людей, поссорившихся с родными и близкими из-за чайного сервиза, который они считали настоящим. Упорствующих в поисках большого и светлого чувства. Отстаивающих право быть теми, кем они решили быть. Почти все они достаточно поздно прочли на дне своих чашек информацию о стране-производителе, почти все как-то упустили это из виду. Даже если тщательно вглядывались, почему-то очень не хотели поверить в то, что написано. Таким образом, никто не хотел знать правду. Все хотели любить, быть любимыми, быть счастливыми любой ценой. Шли недели, месяцы, годы, а мы хотели и хотели любви. Никакой опыт нас не учил. Иногда мы долго переживали, но чем сильней и дольше мы переживали, тем сильнее были наши чувства в новых отношениях. Кто-то работал челноком, возвращаясь назад, пытаясь штопать порванное, прикоснуться, увидеть, услышать. Кто-то уже не хотел ни слышать, ни видеть, шел вперед и только вперед. Кто-то в это время раздумывал над тем, что проще было бы застрелиться. Кто-то уже успел повеситься. Некоторые оставшиеся в живых похожи на покойников, некоторые покойники не отпускают живых, нам не уйти отсюда здоровыми. Все мы работаем на фабрике по производству любви, без выходных, двадцать четыре часа в сутки. Без отпусков и пособий по инвалидности, до конца дней. Выпускаем то, что сами потом покупаем. Наш товар не залеживается, не успевает, он пользуется бешеным спросом.

В двадцать пять лет мне особенно хотелось преуспеть в плане производства и потребления любви. Категорий «порядочно» и «непорядочно» не существовало не только для меня, но для всех участников процесса. У меня был незаконченный роман, у меня был начинающийся роман, у меня было с десяток сетевых романов, которые я не допишу, не смогу, не успею. Не знаю, сколько человек умерло для других, когда они решили добиться моей любви. Знаю лишь, что все они получили то, чего хотели. Так или иначе, на день или на неделю, но получили. Два сетевых романа оказались трагедией для меня самой, не считая сложных отношений со слегка отсталой в умственном развитии официанткой летнего кафе в Кишиневе.

Скорее всего, ее звали Наташей. Во всяком случае, никакое другое имя в связи с ее внешностью я предположить не могу. Мы с друзьями несколько раз в неделю заходили в кафе, где она работала, недолго сидели, а потом расходились. Наташа была угловатой, коренастой и коротко стриженой. Если бы кому-нибудь понадобилось найти ее в Кишиневе, ему пришлось бы познакомиться почти со всем женским населением города. Все молдаванки угловатые и коренастые. Но не все молдаванки работают официантками, и не все они бывшие футболистки. А в том, что Наташа футболистка, у меня сомнений не было. Она долго присматривалась ко мне, но так и не решилась подойти к нашему столику. Когда друзья зашли в кафе без меня, Наташа спросила у них как спортсменка, не церемонясь, ваша подруга, которой сейчас нет, она ведь спит с девушками. Ответ на свой вопрос Наташа получила от меня. А что, поинтересовалась я, есть предложение. Нет, нет, обрадовано застрочила она, я просто хотела сказать, что сама такая. Мы с Наташей подружились, и она стала грузом, который я полгода честно несла. К своим двадцати двум годам эта девушка пережила многое. Мне всегда везло на такие знакомства. А нужно было ей всего ничего, поговорить. Если до знакомства с ней я заходила в кафе отдохнуть, то после знакомства, это кафе стало местом моей работы. Я слушала рассказы о сотрясениях мозга и профессиональных травмах футболистов, о том, как их списывают, о том, что у Наташи больше нет шансов вернуться в футбол. Слушала рассказы о матери, которой не было дела до Наташи и ее сестры. Слушала, как Наташа хочет окончить среднюю школу, но ее не берут, потому что она отстала по всем предметам. Ее лицо было в шрамах, руки в порезах, пальцы пожелтели от никотина. Я слушала ее, слушала и слушала, изредка произносила, ничего, у тебя все получится. И тогда Наташа смотрела на меня с восхищением, а я думала, это что же должно было случиться с человеком, если заурядная фраза-отписка вызывает такую радость. Никому в мире не было дела до нее, совершенно никому. Я вспоминала свое детство и понимала, что, в сущности, мы очень похожи. Расстались мы с Наташей тогда, когда она ушла из летнего кафе в другое место, там платили немного больше, там было немного чище и немного спокойнее. За то время что мы разговаривали, она изменилась, начала строить планы, хотела обустроить свою жизнь. Не думаю, что ей это удалось. После такого старта, с учетом специфики местности, любые надежды всегда остаются надеждами. С ее уходом из летнего кафе, закончилась моя практика калифа на час. Вместе с фразой «ничего, у тебя все получится», я перекочевала в мечты Оли.

Оля не была отсталой в умственном развитии, но до Оли тоже никому не было дела. А те, кому до нее было дело, не интересовали ее. Мы начинали сетевой роман, часами просиживали в чате, обменивались фотографиями, говорили обо всем, и тогда местом моей работы стал Интернет. Оля жила серую жизнь, полную серых мыслей, рядом с серыми людьми в сером городе. Я красила ее жизнь как могла, и даже поверила в то, что между нами любовь. Я поверила, а Оля давно об этом знала, еще до знакомства знала, какой должна быть ее любовь. День, когда мы встретились, стал последним днем наших отношений. Я привезла с собой праздник и понимала, насколько мой праздник невероятен в этом сером городе, насколько он нереален для Оли, насколько я лгу, притворяясь волшебником. Созданная мною сказка осталась с Олей надолго. Вышла ужасно грустная история, потому что я забыла о ней, как только вернулась домой, но Оля еще шесть лет искала возможности встретиться со мной. Одно мне точно удалось, ее жизнь перестала быть серой, после того как я уехала. Оля вообще перестала понимать, зачем живет. Два года назад она в очередной раз разыскала меня для того, чтобы посмотреть на меня просто и ясно. Чтобы дать мне понять, она больше не зависит от меня. Я встретилась с ней, поскольку эта встреча была единственной и последней ценой, которую я могла заплатить за то, что никогда не любила ее. Мне пришлось унести с собой ее надменный взгляд, нескрываемое презрение и вопрос «а что такого в этой Рите».