Другая инокиня три года ненавидит меня люто, жидовская морда, я тебя придушу. Ей кажется, моя еда слаще, постель теплее, послушание проще, одежда лучше. Она не похожа на лань, брутальная, с цепким, холодным, пугающе пустым взглядом. Игуменья внушает, за хамским поведением скрывается легкоранимая душа. Не верю. Инокиня страдает размашисто, со слезой, вместе с ней страдает весь монастырь. Привозят небольшой токарный станок, почти игрушечный, инокиня просветлела, печаль отступила. С тех пор она точит на своем станке, наверняка нужное точит, вышел счастливый конец. Если ей становится тоскливо, точит тоскливо. Настоятельница приняла мудрое решение. Не помню, точила ли инокиня, когда решила задушить меня. Игуменья оказалась рядом, спасла. Чуть позже инокиня предпринимает еще одну попытку, опять неудачно, мне не хочется подставлять щеку. Случившуюся между нами потасовку сестры обсуждают неделю. Нас отправляют в разные скиты для покаяния. По возвращении инокиня смотрит уважительно. Еще бы, я хладнокровно оборонялась тяжелой кастрюлей. Чуть позже Игуменья затевает очередное расселение по кельям, инокиня просит поселить нас вместе, к счастью, ухожу из монастыря раньше.

Валя самая живая сестра, мы дружим. В монастырской гостинице живет ее мать, пожилая, тщедушная женщина. У нее четверо детей, двое в миру, двое, Валя и ее брат, в монастыре. Брат Вали сошел с ума после развода с женой, пребывание у нас для него удачное решение. Он не остается без присмотра, метет монастырский двор, разгружает фуры, помогает рабочим в мастерской. Мать Вали всегда занята на кухне. Несколько лет до моего появления в монастыре и четыре года при мне выполняет самую тяжелую работу. Относится ко мне тепло, справляется о лекарствах, разговаривает просто, заметно стареет. Остальные сестры в порядке послушания делают монастырь похожим на мир, откуда бежали. Думают, строгий пост проводит четкую грань между ними, без пяти минут небожителями, и остальными людьми. Валин брат убьет свою мать топором. Риточка, посмотрите, у меня сыпь на теле, наверное, чесотка. Сестра Екатерина, сыпь у вас от нервов, пейте капельки успокоительные. А поможет. Обязательно поможет, только не пейте много, следите за давлением. Риточка, все прошло, вы правильно сказали. Да, правильно. Валюшина мать обеспечивала быт небожителей. Собирала в трапезной объедки. Донашивала чужие подрясники. Ютилась в гостинице, кишащей тараканами. Считала себя грешной, лучшей участи недостойной. Умерла страшно, но в нашей отшельнической казарме она была единственным небожителем.

После смерти матери Валюша покидает монастырь. Игуменья зовет ее назад, обещая постриг. Валя возвращается, принимает постриг, не может остаться, вновь уходит. Принимает решение жить инокиней в миру, меняет несколько мест работы, устраивается воспитательницей в детский дом. Там она работает до сих пор. Если бы у меня была возможность поговорить с ней, я спросила бы, каким она представляла будущее пятнадцать лет назад, когда восторженными детьми мы по шесть часов стояли на службе, вдыхая запах ладана, воска и свободы.

Вопреки сопротивлению моих друзей, Даша живет со мной полгода. Мне нужны полгода с Дашей. Она родилась в Норильске, училась в Питере, приехала покорять Москву, полагаясь на мою помощь. Вряд ли она решилась бы на переезд сама. Даша нуждается в материальной поддержке, отлаженных каналах коммуникации, моей твердой вере, что Москва покорится. Москва не покорилась, смирилась. Даше не достается даже малая часть денег или возможностей, которыми я обладала раньше. Страх не состояться в плане карьеры и огорчить родителей, всю жизнь вкалывающих ради достойной пенсии, заставляет Дашу цепенеть. Для меня ее страх фантомная боль. Мои тезисы о необходимости выпасть из социальной матрицы фантом для Даши. Я не люблю ее и не уважаю, но кто-то должен варить мне кашу утром, убирать по выходным квартиру, ходить в магазин, создавать иллюзию семьи. Хочется заботиться о ком-то, нужен стимул, секс, хочется обнимать кого-нибудь засыпая. Прежние отношения распались, не могу перестроиться. Мне нужна медсестра, няня или домработница.

У нас не получается разговаривать, мы занимаемся сексом долго и упорно. Ненавижу секс, наступило пресыщение сексом. Ни внушительных размеров грудь, ни длинные ноги, ни отсутствие у Даши внятных мыслей уже не стимулируют меня. Завтракаю с ней, убираю квартиру, хожу в магазин, обнимаю ее, запрещаю себе мечтать о другой жизни. Друзья пилят, просят очнуться, раскрывают страшные тайны, Рита, Даша обманывает тебя. Но меня не возмущает ее глупая ложь, не трогают проступки. Она никогда не приобретет масштабность в злодеяниях. Понятно, зачем я живу так, пусть понимание рождает печаль. Если бы не Вера, в печальном понимании своего положения можно было протянуть еще очень долго. Даша скажет о ней несущественную глупость. В предчувствии перемен несущественная глупость приобретает значение катастрофы, к которой Даша не готова. Скандал происходит ночью, обреченно звоню Вере выдохнуть, как же плохо, человек идиот, и спать с ним не ляжешь ведь. Той ночью Вера увозит меня к себе. В ее квартире наверняка случится то, чего я хочу. Мы с Верой сидим в четыре утра на кухне, беседуем нарочито серьезно, с театральными паузами, пьем чай. Вера, на какой диван лечь.

В родительском доме стоит огромный, старый сервант. Чтобы открыть сервант, приходится вставать на стул, мне пять лет. В серванте чайный сервиз, в сахарнице золотые украшения, в сосуде для сливок мама прячет купюры, а в одной из чашек, прикрытой блюдцем, хранится мелочь. Иногда сервант пустеет, сервиз исчезает, я думаю над тем, куда его прячут родители. Сервиз в свое время приобрела моя бабушка, для нее он предмет особой гордости. Считается, сервиз старинный, о чем бабуся при случае всегда говорит. Когда отец с матерью поженились, бабуся, стиснув зубы, подарила сервиз им на свадьбу. Но если отец ссорится с бабусей, она приходит к нам, Вова, я забираю сервиз. И забирает. Если отец просит у нее прощения или помогает по хозяйству, бабуся с видом страдалицы приносит сервиз обратно, ставит в сервант. Поведение лисы и журавля длится долго, пока отец не уезжает из дома, в котором я выросла. За то, что папа уехал, бабуся вновь забрала сервиз. В последние годы ее жизни мы с отцом не видим сервиза, не спрашиваем о нем. Она лежит в больнице, мы не спрашиваем. После ее смерти разбираем вещи, выбрасываем ненужные, откладываем нужные, на веранде, в оцинкованном ведре, завернутый в газеты пятилетней давности лежит чайный сервиз. Папа, всплеснув руками, кричит, и ради чего мы с ней всю жизнь ссорились. Он бережно относит ведро в машину, с тех пор сервиз стоит у него в серванте. Приезжаю в Кишинев на похороны отца, дочь папиной сестры вручает мне чашку со словами, видишь, из того самого сервиза. Разглядываю чашку, первый раз в жизни держу в руках, цветочки на чашке всего лишь наклейки, на дне жестоко, не для романтиков, просто и ясно написано «ГДР 1973 год». Сестра аккуратно завернула чашку в газету, когда выйдешь замуж, подарю тебе на свадьбу, это же история нашей семьи. Я молчу, в конце концов, если сервизу не удалось стать историей вообще, ему удалось стать историей именно нашей семьи.

Лена, мы с Верой расстались. Рита, ты ведь не дура, но у тебя тогда не сложилось, и тогда не сложилось. С плохими не сложилось, и с хорошими не сложилось. И даже с очень хорошими у тебя тоже не сложилось. Может, дело не в них, а в тебе. Родители разводятся, меня отдают матери, мне одиннадцать лет. Отец женится второй раз, так в моей жизни появляется мачеха, год спустя брат. Папа счастлив, я не очень, но с мачехой и братом нужно считаться. Встречи с отцом проходят по субботам и воскресеньям. Мачеха мешает мне, я мешаю ей, отца раздражают наши отношения. Спустя десять лет мачеха забирает сына, едет к родственникам в Израиль, отец получает письмо, в котором она просит развод, шантажирует, угрожает, он больше не увидит сына. Отец подает на развод. Вряд ли папа был волевым, но он мог твердо сказать «да» или «нет», а это означало, другие варианты отсутствуют. Он будет ждать восемь лет, и не увидит сына. За восемь лет попытается сойтись со многими женщинами. Две трети этих женщин я лично выгоню из дома. Отцу плохо, ему нужна медсестра, няня, домработница. Он не может один. Папа умирает тихо, не дожив двух месяцев до пятидесяти четырех, не дождавшись меня, не увидев сына. Родственники по отцовской линии устроят на его похоронах истерику. Мне тоже казалось, что смерть отца станет для меня потрясением. Не стала. Не могу смотреть на него мертвого, рвать на себе волосы от горя, выдавить слезы. Не похожа на скорбящего человека, потому что не скорблю. Жила рядом с отцом, никогда не сравнивала то, что делает он, с тем, что делаю я. Оба мы делали одно и то же, не потому что одной крови, потому что такова природа человека вообще. Пресловутая любовь, пресловутый покой, пресловутая семья. Чайный сервиз и надпись «ГДР 1973 год».