Семья переехала в Никольское, когда Аркаше четыре не исполнилось, и произошло это в конце 1940-го года. Первые месяцы в селе ничем примечательным не запомнились. А вот когда лето наступило, мама брала парнишку на базар. Слово «рынок» никто не употреблял, все говорили «базар». В несколько рядов длинные столы-прилавки, на которых разместилась всякая всячина. Аркаше походы на базар запомнились тем, что всякий раз мама покупала или эскимо или леденец на палочке. Эскимо было замороженным цилиндриком сладкой воды розового цвета. Лизать такое эскимо было вкусно и приятно. Красные, зелёные, синие леденцы были в форме петушков, уточек и разных зверушек. Если мама или дедушка уходили на базар одни, то Аркаша всегда с нетерпением ждал возвращения, с базара приносили гостинец.
Базар был в Шульгино. Перед входом в село стояла огромная деревянная ветряная мельница. Она была старая, неработающая, крылья не вращались, но поражали своими размерами. Недалеко от базара длинное одноэтажное здание суда.
Здесь работал дядя Эрнест. У него свой отдельный кабинет. Аркаша там никогда не был. Заходили только в большой коридор, освещенный несколькими окнами с широкими подоконниками. Несколько раз приводила туда мама Аркашу. В коридоре всегда толпился народ. Мама ставила сына на подоконник и предлагала прочитать стихотворение. Слабость всех родителей, похвастать своим ребёнком, продемонстрировать, какой он необычайно способный. Говорила, что все плохо слышат, просила читать, как можно громче. И Аркаша старался изо всех сил. Мама хотела преодолеть природную робость сына. Получалось неплохо. Мальчик охотно выступал перед взрослыми. Так состоялись его первые публичные выступления. При переезде любимого коня-качалку оставили, без того вещей было много, а вот трёхколёсный велосипед взяли. На зависть деревенским детишкам лихо разъезжал Аркаша на велосипеде. Но не жадничал, всем давал прокатиться. Соседских ребятишек было немного, так что и самому удавалось покататься.
В вечернее время, когда заканчивался рабочий день, ходили в гости к тёте Зине.
У Эрнеста Андреевича был детекторный приёмник. Через наушники можно было слушать Москву. Радио и электричества не было ни в Никольском, ни в Шульгино. Несколько раз Аркаша приобщался к этому чуду века. Сквозь треск и шорохи отчётливо слышалась музыка, но очень тихо. Когда говорили, слова было трудно разобрать. Такое радио большого интереса у ребёнка не вызвало.
Лето выдалось обычное, жаркое, солнечное. Другого лета на Тамбовщине не бывает. День, когда началась война, не сохранился в памяти Аркаши, но он хорошо запомнил это лето, лето сорок первого года. От взрослых слышал, что началась война с немцами. Запомнил их тревожное состояние, страх: что же будет? Дедушке было шестьдесят три, пенсионеров в армию не брали. Дядю Эрнеста, как работника правосудия, не мобилизовали. Не взяли на фронт комбайнёра, что жил в доме напротив. Хлеб для армии надо было кому-то убирать. Во время уборки комбайн ночевал около дома. В остальное время комбайнер работал на тракторе, который тоже часто ставил подле своего дома.
Аркаша любил подходить близко к трактору, чтобы насладиться необыкновенным ароматом керосина, который исходил от трактора, современный керосин так не пахнет.
Подолгу разглядывал железную машину с большими задними колёсами, обода которых утыканы клиновидной формы шипами. С такими шипами трактор нигде не забуксует. Революционные поэты и писатели эпохи колхозов эти колёсные трактора назовут железными конями.
Школьником даже песня-марш запомнится: «Ой! вы кони, вы кони стальные». Недоумение вызывали слова: «Мы с железным конём все поля обойдём: соберём, мы посеем и вспашем». Аркадий знал, что сначала пашут, потом сеют, и только уже потом убирают урожай. Может поэт никогда в деревне не был? Но, скорее всего, заключал Аркаша, поэт нарушал последовательность из-за рифмы. Никто не обратит внимания во время исполнения такого бойкого и задорного марша на последовательность слов, а без рифмы песню не споёшь.
Освобождённых от армии, как дядя Эрнест и комбайнёр, видимо, было совсем мало. В двух сёлах Аркаша видел на завалинках несколько стариков, по улицам бегали дети, а в мастерской МТС (так сокращённо назывались машинотракторные станции, обслуживающие колхозы тракторами, комбайнами и сельхозтехникой) трудились молодые ребята.
В нескольких километрах от Никольского находилось село. Все его называли совхоз. Он и по сей день существует. В нынешнее время называется центральная усадьба совхоза имени Ленина. Никольское ныне входит в эту сельскохозяйственную организацию как отделение совхоза. В описываемую пору в Никольском был колхоз.
В совхозе своя швейная мастерская. Большая, здание, где работали портнихи, в три этажа. Туда устроилась на работу мама Аркаши. Когда началась война, шили военное обмундирование: гимнастёрки, солдатские брюки, которые смешно назывались «галифе». Аркаша запомнил, как зимой мама приносила работу домой, шила солдатские телогрейки и ватные брюки. И ещё солдатские рукавицы с отдельным указательным пальцем. Аркаше объяснили, чтобы на войне можно стрелять, не снимая рукавицы. Чтобы солдат руки не обморозил. Но Аркаше всё равно было непонятно, как таким большим неуклюжим пальцем можно нажать на спусковой крючок винтовки, он туда не влезет. Но такая была выкройка, такой был заказ. И какой-то неведомый изобретатель рукавицы гордился, что проявил заботу о воюющих солдатах.
С сестрой Аркаша несколько раз ходил в совхоз, навестить работающую в мастерской маму. В совхозе, проходя по одной из аллей, всякий раз останавливались, чтобы рассмотреть бюст Ленину и бюст Сталину на высоких с человеческий рост постаментах.
Во время этих хождений в совхоз Аркашу больше привлекали утята. По соседству с Лениным и Сталиным находился небольшой пруд с близко посаженными деревьями вокруг него и яркой сочной травой, украшавшей берег. Из пруда выходила утка, неторопливо переваливаясь с боку на бок, а за ней в ряд цепочкой семенили маленькие жёлтые утятки. Они были такие пушистенькие, такие хорошенькие, что Аркаше всякий раз хотелось подержать их в руках, погладить эти живые комочки. Желание поймать напоминало азарт, инстинкт охотника, с той разницей, что вовсе не собирался их убивать, делать своей добычей. Но всякий раз, когда приближался к утятам, мама-утка крякала, подавая команду, с плеском входила в воду, и послушная малышня, взмахнув покрытыми пушком крылышками, бросалась вслед в воду. Выводок отплывал на безопасное расстояние, и Аркаше ничего не оставалось, как любоваться издали красотой этого чуда природы, дружной утиной семьёй.
На фронт ушёл дядя Коля, о чем сообщил письмом. Письма читали вслух. Сперва пришло письмо от жены дяди Коли. Сообщала, что 6-го июля сорок первого в три часа дня проводила своего любимого мужа. От дяди Коли сначала пришло письмо без обратного адреса. Потом письмо с адресом: «Действующая Армия. Полевая почтовая станция № 813 ЛАП-790 литер А взводуправление 1-го дивизиона».
В письме: «Здравствуйте дорогие родные! Папа, Шура с ребятками и Зина! Я жив и здоров. Про Андреевича не упоминаю, потому что он, наверное, тоже на фронте. Я нахожусь на фронте западного направления. Как получите моё письмо, пишите скорее мне ответ, как вы живёте, все ли живы и здоровы. Вот уже скоро будет два месяца, как я в армии, а писем ниоткуда не получал. Из дома от Веры тоже пока писем не было. Как чувствует себя Шура с ребятками? Аркаша, наверное, большой стал и научился писать, пусть мне на фронт пришлёт письмецо. Да и Люлеша пусть не забывает дядю Колю. Мне отрадно будет получить от всех вас весточки. Я ведь ещё ни от кого не получал писем. Пишите мне все. Крепко вас всех целую и желаю всего хорошего. Ваш сын, брат и дядя Коля. 18.08.41 г. 17 ч. 30 мин».
