На следующий день, проснувшись в этаком райском виде, я поняла, что для меня сейчас существует единственно возможное занятие, а именно: поиск мусорного бака. Потому что накопилось, а где в центре мира помойка, знаю ли я? категорически не знаю! И я пошла искать – мне сказали, они зеленые и примерно вот такие – и показали рукой от пола. И я шла по Кинг-Джордж в сторону Яфо, потом повернула к рынку и все высматривала вот такое и зеленое. Нашла парочку, но на колесиках, и по их нахальному расположению в середине улицы было понятно, что они там ненадолго. К тому же мимо проехала конная полиция, и я замерла, потрясенная, потому что это же Иерусалим, и менты там обязаны быть в худшем случае на верблюдах, если не на драконах, а они, вона, на мохнатых лошадках. Потом еще встретила реально огроменное, зеленое и замусоренное, но заподозрила, что это может быть какая-то их военная техника, например, еврейский танк, а я в него объедками, нехорошо. В конце концов пришлось очистить сознание, купить третьи штаны-афгани и пойти по зову сердца, который, конечно, привел моего внутреннего панка к прекрасной помойке в двух поворотах от дома. Правда, при этом я еще останавливалась на каждом перекрестке, доставала айпад и тревожно смотрела на карту, потом на небо, выглядывая спутник, а потом снова на карту, – чтобы не заблудиться.

Вообще же это такой город, который переводит все стрелки на ноль, потому что в нем, как нигде, много точек абсолютной правильности. Например, там есть рыбный ресторан, правильный, как продукция «Эппл», – они подают единственно верную форель в нужный момент и в нужном месте. Совершенно очевидно, что, если сместить это переживание (потому что форель под миндалем и ананасами, безусловно, переживание) хотя бы на пару минут широты, долготы и времени, будет уже не то. Это касается и эппловских приблуд – многие напрасно путают их с вау-продуктом, а в действительности мы имеем дело с принципиально иным – с продуктом-опаньки. Продукт-опаньки в произвольные моменты жизни создает пользователю внезапное ощущение сатори, которое, как всякий акт просветления, сиюсекундно и нестабильно. Сдвинь продукт-опаньки на те самые пару минут, и ты не сможешь объяснить стороннему наблюдателю, почему вообще согласен иметь дело с такой нелепой вещью, как айпад или сладкая рыба.

И все у них так.

Жизнь тела в Иерусалиме полна загадок. Боль в животе и огонь в позвоночнике там порождают совсем не те вещи, которые порождают их в Москве. Иерусалимские поцелуи окрашены розовым и серым, иерусалимское мороженое никуда не годится, и только их клубника ничем не отличается от нашей. Ешьте же там сладкое немолочное, заповедую я вам, но не ешьте салата с моцареллой, ибо в нем слишком много сухариков и отчего-то свекла.

Осмотрела также зоопарк и нашла содержание животных удовлетворительным. Осудила, правда, палестинских газелей за недостаточную грациозность. Боюсь, теперь буду так обзываться на неизящных женщин с претензией – тоже мне, газель палестинская.

Относительно людей ничего не могу сказать, потому что попадались всё больше люди-камешки и люди-призраки – первые органичны в своей среде и не нуждаются в ярких определениях, а вторые слишком хороши, как не бывает.

В шабат, например, видела вымерший город, и ветер гнал бумажки по пустым улицам. И вдруг смотрю – открытый бар, и в нем полно круглоголовых негров, многие в шляпах. Это, выходит, плохие чёрные евреи.

Если считать, что Jerusalem мужчина, то пахнет он свежей землёй, и не так, как пахнут могилы, а как садовники. Не знаю, может, вам повезёт и это будет душечка-садовник из порнофильма, в джинсовом комбинезоне на голое тело и с лямкой на одном плече, а может быть, вам достанется старик, перетирающий в артритных пальцах комья земли. Там ещё будет красный грейпфрут и остаток хьюговской XY на самом донышке – с кедром и мятой.

Если же допустить, что Jerusalem женщина, то она, скорее всего, идёт на крепких ногах по своим женским делам вверх по улице, и на ней, конечно, следует немедленно жениться и быть счастливым до конца дней.

Мама (ей за шестьдесят, и она нездорова) особенно тяжело болела в конце зимы. И когда я приехала её навестить, дела были таковы, что впору произносить какие-то особенные реплики – напоследок. И мама честно старалась. Она несколько раз настойчиво повторила:

– Жизнь такая короткая. Жизнь такая короткая, – с нажимом, будто хотела наполнить эти слова всем опытом своей – печальной? счастливой? трудной? – нет, своей обыкновенной человеческой судьбы, такой же, как у каждого из нас.

И я подумала, что и сама однажды стану ловить уплывающий взгляд кого-то, кто моложе ровно на одну жизнь, и пытаться уместить всё, понятое мной, в простые фразы. И будет, наверное, горестно оттого, что весь мой опыт боли и глупости улетучится вместе с дыханием, а этот любимый дурачок всей грудью станет биться о те же легко обходимые стены, о которые билась и я, не зная, что жизнь такая короткая. Такая короткая.

Со мной всё время что-нибудь происходит. То, что другие люди называют «просто жизнь» и «ну, это же естественно», ко мне приходит исключительно в формате приключений и прозрений. Поэтому я очень устаю. Я очень-очень устаю оттого, что всего лишь жизнь стучит мне в окно, наряженная в костюмы Санта Клауса, Проститутки или Смерти. И я очень устаю, когда простые, как стакан воды, мысли, взрываются в голове откровениями.

Ещё странней обстоит дело с физиологией. Ощущения, не заслуживающие и упоминания, становятся событиями дня, а то и года, вытесняя объективно яркие события. Могу мгновенно забыть полуторачасовой фильм, из тех, что принято называть «остросюжетными», но запомнить поцелуй в плечо – так запомнить, что среди ночи меня разбудит фантомное прикосновение прохладных губ к вспотевшей коже и ясное знание, что это было прощание. Мы шли, мы ехали, мы смотрели, покупали, ели, разговаривали, а потом он взял меня за руку. Он взял меня за руку, перечеркнув всё сказанное и сделанное, потому что пальцы, его пальцы с твёрдыми плоскими подушечками желали сообщить, что я, конечно, прекрасна, но.

Но, ах, кроме любви – важнее любви – глоток воды на пике жажды, который исправляет самые гиблые моменты реальности, поглаживание солнечной ладони, когда совсем беда и холод превращает тебя в лягушку не только снаружи, но изнутри.

Я опять вляпалась в глупую историю, по рассеянности не заметив этого сразу. Только недавно до меня дошло, что набросок моего нежного любовного романа, которым я занималась последние полгода, не сгодится даже для повести. Такое случалось и прежде, но впервые в жизни я почувствовала, что мой предмет, амант, mon amour и mio caro не просто не влюблён, но даже не интересуется мною.

Поверьте, это очень свежее, прямо-таки пригоршня льда за шиворот чувство. Не то чтобы я избалована любовью, но один из скромных даров феи-крестной состоял в том, что мужчины всегда мной интересовались. Могли не любить, не желать, но им всегда было любопытно. Попадаются камешки, которые не захочешь, да возьмёшь в руки – повертеть, посмотреть, как отражается солнце от кварцевых прожилок. Зачем-то засунуть в карман, провезти тысячу километров, позабыв вынуть, протаскать ещё полгода, прежде чем снова найти, и не выкинуть в уличную урну, а положить в деревянный ящик из-под сигар к дюжине таких же. И бывают женщины, которых тянет брать и рассматривать, а потом на всякий случай не выпускать из виду, изредка поглядывая – с нежностью, раздражением или грустью, неважно.

По неписаному закону сохранения внимания этим женщинам достаётся мало любви, но много любопытства. И я привыкла к такому положению вещей и ужасно удивилась, обнаружив, что взгляд mon ami уже довольно давно не ищет меня – ни со страстью, ни по привычке; что dear friend больше не располагается в пространстве относительно меня, а просто располагается где-то, в каком-то пространстве, без всякого соотнесения наших координатных систем.