Мои девочки со мной давно и помнят ещё времена, когда я умела влюбляться, и тот единственный случай, когда этот навык не довёл меня до добра, я впервые в жизни была отвергнута, сидела и плакала, а они стояли надо мной и не знали, что делать. Почему, почему, спрашивала я, – я и правда не знала и до сих пор не знаю, почему. Понятного ответа не было ни у кого, и в конце концов одна из них набралась духу и совершила самый героический дружеский поступок, который можно вообразить. Она сказала:

– Он просто струсил. Испугался…

Поймите правильно. Мы ведь и тогда уже были довольно взрослые и знали цену пошлости. Эта фраза – самая позорная бабская пошлость, хуже, чем «все мужики – козлы», и чтобы умная женщина согласилась такое выговорить, нужно серьёзное усилие. Но, как и положено опасным заклинаниям и гадким настоям, она помогает, и я часто-часто закивала, вытерла слёзы, высморкалась в подол, а ободрённые девочки добавили:

– …что-то менять…

– …серьёзных отношений…

– …любви.

– Ну и дурак. Ему же хуже, – заключила я, и с этим «емужехуже» как-то выкарабкалась.

Это был цветочек, предваряющий дальнейшее повествование с тем, чтобы вы не забывали: когда умная взрослая женщина говорит и делает какие-то чудовищные пошлости, есть вероятность, что она в отчаянии.

А собственно, речь о том, что я иногда забавляюсь, отслеживая задним числом несчастливые любовные истории в Живом журнале. Допустим, узнаю, что незнакомые мне А и Б некоторое время посидели на трубе, да не удержались. У них уже всё, выпал снег, выпал сыр, с ним была плутовка, она вроде тоже кого-то завела, а я возвращаюсь в то лето, когда он только начал оставлять ей комментарии. Со стороны посмотреть, шутил как дурак, но ей нравилось. Она ему тоже что-то щебетала, переписывались вполне открыто, рискованно флиртовали – почему бы и нет, между ними не происходит ничего такого, что необходимо прятать. Потом впервые встретились вдвоём, не в компании, поужинали, я не знаю, и он вдруг начал выкладывать в дневнике смутные романтические пассажи, о чём – не понять, но какая-то «она» в алом платье, какая-то узкая рука, завитая прядь, тени на стенах и прочее, отчего у френдов волосы дыбом. Девочки, впрочем, в восхищении – «ты такой нежный», «ты изменился», а она-то знает и рисует смайлик, который выразителен, как поставленная набок Джоконда, столько в нём спокойствия и лукавства.

А когда она выкладывает «смутные романтические пассажи», он ничего не отвечает, а просто шлёт эсэмэску: «Давай встретимся». И они встречаются.

Потом некоторое время оба ничего не пишут.

Вот, а однажды он возвращается и совершенно спокойно продолжает про свой чёртов футбол и машины.

А у неё становится интересно. У неё нет ни футбола, ни машины, зато есть косметолог, шопинг и эта, господи прости, сальса, или что вы там все пляшете от горя – танго, фламенко или танец живота. Она отвыкает кружить на мысочках, учится ставить ногу на полную ступню, атакующе двигать бёдрами и правильно дышать. Она всё время напоминает, как насыщена её жизнь, как культурен досуг, как прекрасен секс и как ей хо-ро-шо.

(Он, я подозреваю, читает и думает «рад за тебя».)

В этот период иногда происходит странное: посреди изящных постов о природе, музыке и книгах женщина вдруг начинает выкрикивать непристойности, старательно называя гениталии их площадными наименованиями. «Х… п…, е…», пишет она буквально через запятую, потом успокаивается – и снова о театре и поэзии. Тут и сообщение – я сексуальна, у меня есть секс, – и призыв. Окружающим не стоит реагировать, это можно только извинить.

(Не знаю, что он думает, может, всё ещё рад за неё.)

Потом она срывается, плачет прямо на клавиатуру, пишет сначала непонятно-грустное, а потом просто – «мне плохо, мне плохо». Получает десятки поглаживаний от друзей, а от него ничего. Прячет под замок, оправдывается, «всё хорошо». Удаляет блог, возвращается.

Однажды напоминалка сообщает ему, что у неё день рождения, и он пишет: «Поздравляю, будь счастлива». И среди пятидесяти комментариев под её праздничным постом этот единственный остаётся без ответа. Но над его пустым полем она думает долго-долго, потому что ни «спасибо», ни смайл, ни «и ты», ни «чтоб ты сдох» не годятся.

Я бы и дальше и дольше закручивала эту спираль, точно как те, что люблю выцарапывать на белом воске высоких свечей, которые продаются коробками, а расходуются по две. Но мне, в общем, скучно, а цветы всё прорастают и пахнут в темноте то лилией, то розой. Только скажу, что мне бы хотелось такую профессию – лгать женщинам. Чтобы они приходили ко мне, плача от любви и недоумения, а я бы говорила:

– Это хорошо, это к счастью. Конечно, он тебя любит, просто испугался. Мужчины такие дураки, сами не знают, чего хотят, ты подожди, скоро объявится. Отвлекись пока, поезжай куда-нибудь. Не пишет? Ясное дело, переживает. Не звонит? Боится услышать голос и сорваться. А жену давно не любит, я точно знаю. – Конечно, знаю, она ведь недавно вышла в другую дверь.

И я бы так пела, и они прекращали плакать, и эти душные цветы переставали пахнуть хоть ненадолго.

Правда, на этой работе никто не умирает своей смертью.

Для жизни есть версия light – можно писать любовные романы. Такие настоящие, в розовом, голубом и серебряном, чтобы для каждой – свой, с портретом идеальной героини, чуточку похожей на неё хоть завитым локоном, хоть алым платьем. И чтобы там всё это обидное мужское безразличие было только к лучшему, всегда к добру и означало, что любит-любит, но борется с собой, а к концу обязательно проиграет, и можно будет упасть к нему в объятия, сминая чёртово платье и высокую причёску, плача, размазывая тушь, повторяя «да, да, да, да», а он чтобы целовал в глаза и как всегда ничего не отвечал.

Верочке, Алмату, всем мальчикам и девочкам, которые медленно и страшно становились взрослыми.

Мы с подругой разъезжались по домам после пары стаканчиков грога, Москва плыла за окнами, а мы лениво договаривали на заднем сиденье такси то, что не поместилось в нашу беседу за ужином. Это как сигара.

– Эти де-е-евочки… Знаю, как он с ней обращается – и она терпит. Пла-а-ачет.

– Меня бы такое тоже сломило. В её годы.

– Не знаю, ты другая. Мы другие.

– Ну ты не суди по нашим нечеловеческим меркам…

То есть я не это хотела сказать. Я о нашей закалке – гибкости, где надо, а где надо – броне. Об умении использовать нападение так, чтобы атакующий пролетел мимо, а ты остался на ногах и в сильной позиции. О натренированности не просто выживать, но побеждать, даже не сбив дыхания.

Она, конечно, поняла, о чём я, но сама я споткнулась об эту оговорку.

Всё меньше человеческого. Человеческое – это жаловаться, исходить соплями, быть дурой, быть беспомощной, уязвимой, влюблённой, страдающей, терпеливой, живой. Поддаваться не из лукавства, а от нежности; спрашивать: «Мы ещё увидимся в этом году? а когда ты мне позвонишь? а ты меня любишь? а я тебя – да»; между свиданиями ждать и плакать, а не заносить следующую встречу в календарь, чтобы не забыть; надеяться, а не планировать. Не только в любви, в делах тоже: не удерживать лицо, когда обижают, показывая огорчение всем на радость; не мстить через полтора года, а визжать в ту же минуту; не просчитывать результат, если прямо сейчас есть кураж и хочется влезть в проект с головой. Это нормально, это по-человечески. И в любом случае о чём бы ни зашла речь, они ждут помощи и поддержки, а мы ничего ни от кого не ждём.

Собственно, с утраты поддержки оно и начинается. Всегда пытаешься опереться на маму, на друга, на мужчину. Свято веришь, что это и есть любовь, когда вот рука, вот плечо. А всё соскальзываешь, обваливаешься, всё в вату, и где было надёжно – пустота, где было навсегда, теперь даже не никогда, а серенький такой nothing.