– Несчастья? – переспросила она. Брови недоверчиво поползли вверх, уголки рта – вниз.

– Да, – уверенно повторила женщина и, не сводя с гостьи пристального взгляда, добавила: – В отношениях.

У Оксаны засосало под ложечкой. Неожиданно кольнуло догадкой:

– В любви?

– В любви? – теперь пришла очередь удивляться экстрасенсу. – Нет, любви я никакой не вижу.

– Как не видите? – Оксана сначала оторопела, но тут же успокоилась: значит, брехня все эти россказни. Эта женщина вообще ничего не видит и не знает. Складно байки рассказывает, да и только. А Оксана сидит, уши развесила, крючок закусила и висит на нем, хотя давно пора выплюнуть и убираться отсюда. И время потеряла, и деньги. Вот и отличный урок будет: нечего надеяться на то, что лично тебя лохотрон обойдет стороной.

– Не вижу любви, – тем временем задумчиво повторила «экстрасенша». – Человека вижу, а любви нет. Не было ее пока.

– Как же не было? – вступила Оксана в дискуссию (упоминание о человеке ее задело). – А человек? Он ведь для меня…

– Это пустое. Несерьезно все. Мираж, иллюзия, да и только.

– Как же мираж, если столько лет?! – Оксана задохнулась от возмущения.

– А что, мираж, по-вашему, – это пф, ничто, секунда, мгновение? Ошибаетесь. Миражи могут длиться вечно.

– Я вам не верю, – произнесла Оксана, интуитивно защищаясь недоверием от провидения.

– Я знаю. Вы только себе верите. И еще своим обманчивым желаниям, которые вам напридумывала жажда власти. А потому к хорошему они привести не могут.

– Это почему же? – Оксана продолжала спрашивать, хотя ей казалось, что она знает ответ.

– Их исполнение не приносит удовлетворения.

– Не приносит, – эхом повторила Оксана.

Мишка торопливо одевался, стараясь не смотреть на Ксанку, бесстыдно раскинувшуюся на мятых, грязных простынях. Она же не сводила с него глаз: сначала томных, потом изумленно-разочарованных, а затем наполненных неприкрытой злостью и раздражением.

– Прибежишь домой – портки смени, – процедила сквозь зубы. – Хотя от чего натворил уже не открестишься и не отмоешься, – захохотала грубым, деланым смехом.

– Прикройся, – буркнул Мишка, натягивая футболку, и так и выскочил в коридор, ни разу не взглянув на Ксанку.

А она все смеялась истерическим, безудержным хохотом, который после громкого хлопка входной двери неожиданно сменился жалобным и совсем не громким плачем.

– Не приносит, – повторила Оксана.

– И не принесет, – эхом отозвалась сидящая напротив женщина, смотрящая в глаза и заглядывающая в душу.

– Что же мне делать?

– Только то, чего вы хотите на самом деле.

– А чего я хочу?

– Не знаю.

– Как же так? – Оксана не могла поверить тому, что ее бросают на полпути.

– Этого никто не знает, кроме вас.

– А я знаю?

– Конечно, – уверенно кивнула Татьяна.

Через пять минут Оксана покинула обычную квартиру необычной женщины. Она остановилась за дверью и озадаченно протянула: «Я знаю, что ничего не знаю», не имея ни малейшего представления о том, что потерянная, разбитая и практически вывернутая наизнанку, не прочитавшая к тому же в своей жизни ни одного философского трактата, она повторила сейчас слова великого мудреца[9].

– Такой тон подойдет? – Голос гримера донесся до Дины откуда-то издалека. Жирафу все-таки удалось воспарить, но остальные его выкрутасы подернулись пеленой сна. Давно ей не случалось отключаться в то время, как пушистые кисточки и ватные кружки щекочут лицо. Но усталость и нервное напряжение сделали свое дело: организм израсходовал все запасы энергии и теперь использовал любую возможность для того, чтобы их восстановить. Дина с трудом разлепила веки и взглянула в зеркало. Надо отдать гримерше должное: лицо в зеркале выглядит матово-ровным, безукоризненным.

– Сколько сейчас времени? – Дина взглянула на часы: без десяти пять. Выход не раньше семи, значит, ничто не мешает позволить себе маленькую вольность. – Вы не могли бы оставить меня минут на пятнадцать? – попросила она девушку, не решаясь обратиться к ней по имени. Память подсказывала, что вроде бы она была Оленькой, но никаких гарантий в неопровержимости этой подсказки у все еще сонной Дины не было. Она подкупающе улыбнулась удивленной девушке: виданное ли дело прерывать грим? – Идите, выпейте кофейку и возвращайтесь.

Как только дверь за обескураженной Оленькой, или «как ее там», закрылась, Дина быстро вытащила из сумки сверток, развернула фольгу, понюхала и через мгновение уже с наслаждением жевала бутерброд с колбасой. Конечно, времена, когда за подобный проступок она могла заслужить порицание или даже наказание, давно прошли. Но внушаемое с детства требование к худобе и полному исключению подобных вредных продуктов из рациона пустило настолько сильные корни в привычках Дины, что до сих пор не могла она позволить себе спокойно съесть кусок торта или отбивную, или тот же бутерброд с колбасой. Она по-прежнему торопилась, пачкалась, глотала, не жуя, будто все еще могла не успеть, поперхнуться от неожиданно распахнутой двери в кладовку, туалет или в любое другое укромное местечко и съежиться от грозного окрика куратора:

– Елисеева! Опять? Полтора часа у станка без разговора! Ты будущая балерина или кто? Балерины не жрут, а клюют, ясно тебе? Зерно жуй, если жрать охота. Сидит тут, трескает, и откуда только берет?! Ну! Что ревешь? Сама виновата! Давай, вылезай отсюда. – И сопроводив свою речь оглушительным шлепком или оплеухой, куратор тащила провинившуюся девочку в класс сбрасывать «набранные килограммы».

Несправедливость с точки зрения ученицы была вопиющей. Существовали весы и правила: взвешиваться раз в неделю. Дина никогда не выходила за рамки принятых балетных норм. Ей повезло: тонкая, узкокостная, легкая, она могла есть сколько угодно, не беспокоясь о последствиях, – все сгорало, не оставляя ни одной жировой складочки. В Свердловске никому не приходило в голову устанавливать для нее какие-либо ограничения. Она не привыкла к диетам. Самым трудным в Москве оказалась вовсе не незнакомая жизнь в интернате при балетном училище, не постоянное соперничество с одноклассницами, не многочасовые занятия и репетиции в танцклассе, а отравляющее все на свете чувство вечного голода. Отварная рыба с увядшим кусочком огурца вызывала тошноту, а каждодневная гречка – отвращение. За питанием воспитанников следили так тщательно, что дети в полной мере способны были осознать, какие муки испытывали в свое время узники блокадного Ленинграда, получая продукты по карточкам. Строгая норма – и ни грамма больше. Все посылки из дома тщательно проверялись, шоколадки, варенье, печенье конфисковывались, и вместо них адресат получал лекцию о неискоренимом вреде сладкого и мучного. Небольших денег, которые присылали родные, конечно, никто не отбирал, но можно ли их потратить на съестное, если по одному из интерната не выпускали, а уверенности в том, что закадычная подружка не донесет на тебя из-за купленного в булочной рогалика, не было никакой?

Дина, правда, вытащила лотерейный билет: бутерброды тайком приносил ей сторож «в благодарность от своей бабки (жены)», которая избавилась от мучительной боли в ногах благодаря совету девочки. Дина как-то мимоходом услышала, как сторож, вздыхая, жаловался уборщице, неповоротливой, пышной тете Дуне, начинавшей задыхаться каждый раз, когда разгибалась, вынимая тряпку из ведра, что дела у его жены совсем плохи. «Боюсь, как бы совсем вставать не перестала. Что тогда делать будем? Ходить за ней некому. А мне дома осесть – так и жить не на что». Девочка, подавив природную скромность и решив, что в данном случае ее вмешательство в разговор взрослых лишним не будет, сказала:

– У нашей соседки в Свердловске что-то было с ногами, я точно не знаю, но помню, что ничего не помогало. Врачи за голову хватались, а потом бабушка какой-то отвар сделала, тетя Шура попила его совсем недолго, и как новенькая стала.