Начиная со времени объединения первобытных стад и родов в более крупные образования — племена и общины, включился новый механизм естественного отбора — социальная эволюция. Эволюция культур и способов общественной организации. Несмотря на то, что она имеет совершенно другую материальную основу — язык, традиции, письменность и законы вместо ДНК для хранения и передачи информации, и изобретения, открытия, образы и идеи вместо мутаций в качестве источника изменений, её механизм и закономерности имеют ту же природу. Точно так же как при биологическом отборе отсутствует цель и направление мутаций, никто не планирует очередной виток общественного развития — теория общественного договора^[3-5] сейчас выглядит так же наивно, как и теория разумного творения^[6]. Первобытные люди никогда не собирались вместе и не решали, что вот теперь пора объединяться в племя, потому что так удобнее и безопаснее. Просто в какой-то момент оказалось, что несколько родов, действуя согласованно, и не нападая друг на друга в силу каких-то сиюминутных соображений или договорённостей, легко могут перебить соседей и расширить своё жизненное пространство. После чего во всех регионах, где возникли такие объединения, те роды, которые не смогли организоваться в племена, очень быстро вымерли или были вытеснены в труднодоступные, изолированные места — горы, острова, джунгли, пустыни.

Что служило «клеем» для такого объединения? Чтобы понять это, достаточно сравнить племя с сообществом животных, например, львиным прайдом. Члены прайда узнают друг друга по запаху, внешнему виду, голосу, динамике движений. А члены человеческого племени говорят на одном языке и имеют общий культурный фон, например, ведут свой род от одного и того же тотемного животного или мифического персонажа^[28], имеют схожие ритуалы.

Язык и базирующаяся на нём культура, как более ёмкие и удобные инструменты передачи информации, стали первым социальным клеем. Развитие средств коммуникации человека открывало ему больше возможностей для узнавания соплеменников, что привлекало в круг своих еще больше особей и, в свою очередь, снова требовало усовершенствования коммуникаций в возросшей группе. И чем больше усложнялся язык, чем больше информации накапливалось в негенетических хранилищах, тем крупнее могли становиться общественные образования, тем более богатую культуру они имели и тем более сложный язык и более совершенные средства коммуникации им требовались.

Но одного лишь языка было недостаточно для создания сколько-нибудь стабильного крупного сообщества. Первобытная родовая община вела кочевой образ жизни. Для того чтобы прокормить несколько десятков охотников и собирателей, нужна была территория в сотни квадратных километров. Встречи с другими кочующими стадами были редким и не очень желательным явлением, а о поддержании стабильной связи или совместных действиях не могло быть и речи. Всё изменилось с освоением земледелия. Приёмы повышения плодородности почвы и первые попытки культивации растений, вначале бывшие лишь способом немного повысить эффективность собирательства (так из практики поджигания сухих растений перед началом сезона дождей возникло подсечно-огневое земледелие^[7]), со временем позволили значительно уменьшить территорию, необходимую для выживания и перейти к оседлому образу жизни. Тут уже пришлось договариваться с соседями.

Эти два процесса — развитие языка вместе со средствами хранения и обработки информации и рост производительности труда за счет совершенствования технологий, поддерживая и усиливая друг друга, раскрутили маховик истории, позволив ничем не примечательным приматам всего за несколько тысячелетий (доля секунды с точки зрения биологической эволюции!) стать доминирующим видом на планете. Объединение родовых общин в племена — качественный скачок в развитии человека, сделавший возможным последующее укрупнение социальных структур до уровня вождеств, а затем и государств. Вместе с укрупнением социальных структур менялась и база внутрисоциальных отношений, которые сначала основывались на родстве, после на кланах и, в конце концов, с образованием государств, на классах и территории. Отвязка от родства и расширение общества на большие пространства вовлекало в его структуру все больше племен, а затем и этносов. Это приводило к необходимости использования многих языков, обогащению культуры и требовало (и сопровождалось развитием) информационных технологий. И самое главное, с ростом общественных образований все большую роль в управлении играли монополизирующие право на силу и информацию чиновники^[8]. Переход к каждой следующей форме общественного образования (родовая община, племя, вождество, государство) происходит тогда, когда становится возможным содержать необходимое количество людей, не занятых в производстве (сначала — один вождь, затем его окружение, затем — все возрастающая армия чиновников, имеющая к моменту образования государств развитую многоуровневую структуру) и когда появляются новые разновидности информационного «социального клея» (язык, затем мифы и религия, затем письменность).

Ещё один вывод, который можно сделать, изучая историю социальной эволюции, на первый взгляд, парадоксален. В нашей культуре прочно утвердилась иерархическая, пирамидальная модель общества, та самая, которая основывается на инстинктивных представлениях об «отцах». Как бы само собой разумеется, что те, кто пробился на вершину пирамиды, управляют, принимают решения, от них зависит процветание или упадок страны. Но так ли это? Властную элиту с завидной регулярностью выносят из дворцов ногами вперёд с петлёй на шее, их грандиозные планы почти всегда оканчиваются ничем, войны и кризисы, как правило, возникают совершенно неожиданно для них самих. Это так они управляют!?

Они больше похожи на серфингистов — кто-то более искусен, хорошо чувствует волну и не дергается, не делает глупостей — вуаля! Имеем «мудрого» и «дальновидного» царя или президента. Другие барахтаются и падают, едва взобравшись наверх, или упорно плывут против течения, задерживая развитие страны иногда на десятилетия — это «плохие» лидеры. В случае с серфингом нам очевидно, что тот, кто гордо рассекает на гребне волны, ни в коей мере этой волной не управляет. Он просто знает, как оказаться наверху в нужный момент и продержаться там как можно дольше. В случае с обществом — мы до сих пор не знаем всех законов, по которым возникают и движутся «волны». И поэтому, если приказы лидера неукоснительно исполняются, его проекты и кампании неизменно удаются, а враги терпят позорное поражение, мы склонны видеть в этом его личную заслугу. Заслуга, конечно, имеется, но состоит она в том, что он отлично ориентируется в ситуации и просто-напросто не отдаёт тех приказов, которые не могут быть выполнены, не начинает проектов, которые невозможно закончить, и не пытается бороться с врагом, которого нельзя победить. Другими словами, он не лезет на рожон и не мешает ситуации развиваться по собственным законам. Он просто выявляет и усиливает тенденции, которые зреют в обществе. Он чувствует волну.

Особенно это видно издалека. Возможно, рядовые члены племени Мумбо-Юмбо почитали своего вождя и твёрдо верили, что от его решений зависит их жизнь и будущее. Если рассматривать только краткосрочную перспективу — в этом есть доля правды. Но через несколько тысяч лет совершенно очевидно, что не вожди сыграли наибольшую роль в жизни потомков Мумбо-Юмбо, а те безвестные земледельцы, ремесленники и охотники, которые, поколение за поколением, совершенствовали орудия и приемы работы.

Сегодняшние их потомки уже далеко не такие безвестные, но их имена всё равно помнит гораздо меньше людей, чем имена царей и полководцев. Например, конкретно три человека — Эдвард Дженнер, разработавший вакцину от оспы, Александр Флеминг, открывший антибиотики и Норман Борлоуг, отец «Зелёной революции» — спасли (и продолжают спасать, несмотря на то, что все трое уже мертвы) больше людей, чем угробили все «великие полководцы» всех времен вместе взятые. Рассуждая о роли личности в истории, мы часто обращаем внимание не на те личности, которые этого заслуживают. Электричество, автомобиль и компьютер изменили мир гораздо сильнее, чем любая война или государственный переворот.