хранил автографы этих произведений. Одну из повестей — «Несчастный» — он передал в журнал
«Исторический вестник, где она напечатана в январской книжке 1881 года. Тогда же в газете «Труд», а
вскоре и в журнале «Киевская старина» началась публикация и других повестей Шевченко.
...желал печатать написанное, но не решался на это по скромности... — Шевченко делал попытки
опубликовать в русских журналах некоторые из повестей («Княгиня», «Варнак», «Прогулка с
удовольствием и не без морали»), но они не были напечатаны. Сдержанный отзыв о повестях Шевченко и
173
совет не печатать их выразил в письме к поэту от 19 июня 1858 года С. Т. Аксаков. Мнение Аксакова
возымело действие на Шевченко, и новых попыток опубликовать свои прозаические произведения он не
делал. Приведя в письме к М. И. Семевскому, сразу после воспоминаний о Шевченко, первые сведения о
его русских повестях, Костомаров отозвался о них высоко (кроме «Повести о безродном Петрусе»,
которая не сохранилась), хотя и недооценивал степень владения русским языком автора. Высоко оценены
повести Шевченко, их идейно-художественные достоинства в наше время. /500/
Н. И. Костомаров
ВОСПОМИНАНИЯ О ШЕВЧЕНКО
Милостивый государь!
Хотя многое соединяло меня в судьбе с Шевченко, но я не могу похвалиться особенною
с ним близостью, так что в этом отношении мне известны были лица, более с ним связанные
задушевными узами, чем я, и более меня знавшие особенности его жизни. От себя передам
лишь следующие данные.
С Шевченко лично познакомился я в мае 1846 года в Киеве и видался с ним до января
1847 г., когда он выехал в Черниговскую губернию к своим знакомым. Тогда я читал в
рукописи многие из его произведений, из которых иным суждено было явиться в печати
поздно, как, например, «Наймичка», «Черниця Мар’яна» и пр., а другим не суждено было и
до сих пор у нас показаться на свет. То было время самого крайнего развития поэтического
таланта Шевченко, апогей его дарований и деятельности. Сам поэт был тогда в полном
цвете лет (около 35), горячо любил он малорусскую народность, но более всего
сочувствовал судьбе простого народа, и любимым его помышлением была свобода этого
народа от помещичьего гнета. Все знали, что он сам происходил из этого порабощенного
народа, но от Шевченко трудно было добиться воспоминаний о его детстве, проведенном
среди поселян. Он ни пред кем не стыдился своего происхождения, но не любил много
говорить о нем, и многое, что он высказывал, излагалось всегда с недомолвками; так,
например, он рассказывал, как он был в Варшаве в эпоху восстания в 1830 году и как
революционное правительство выпроводило его с другими русскими, давши ему денег
тогдашними революционными ассигнациями; но по какому поводу он попал в Варшаву —
этого он не сообщал; равным образом не слыхал я от него подробностей, каким образом он
очутился после того в Академии художеств. Обстоятельства его освобождения из
крепостной зависимости также не передавались мне. Однажды я спросил у него, справедлив
ли ходивший об нем анекдот, будто какой-то знатный барин нанял его нарисовать свой
портрет, и когда после того нарисованный портрет ему не понравился, Шевченко переменил
на портрете костюм и продал его в цирюльню на вывеску; что барин, узнавши об этом,
обратился к владельцу Шевченко, находившемуся в то время в Петербурге, и купил
Шевченко за большие деньги. Шевченко объявил мне, что ничего подобного не было и что
это старый избитый анекдот, давно уже ходивший в публике и кем-то приноровленный к
нему, Шевченко, совершенно произвольно. Он почему-то считал в деле своего
освобождения своими благодетелями Брюллова и поэта Жуковского; последнего, однако, он
не очень ценил за дух многих его произведений. [Несмотря на горячую преданность народу,
у Шевченко в беседах со мною не видно было той злобы к утеснителям, которая не раз
выражалась в его произведениях; напротив он дышал любовью, желанием примирения
всяких национальных и социальных недоразумений, мечтал о всеобщей свободе и братстве
174
всех народов.] Недостаток образования часто проглядывал в нем, но дополнялся всегда
свежим и богатым природным умом, так /181/ что беседа с Шевченко никогда не могла
навести скуки и была необыкновенно приятна: он умел кстати шутить, острить, потешать
собеседников веселыми рассказами и никогда почти в обществе знакомых не проявлял того
меланхолического свойства, которым проникнуты многие из его стихотворений. С отъезда
его из Киева в январе 1847 г. я разлучился с ним надолго. Только мельком случилось мне
увидеть его в Петербурге в том же году и услышать прощальное слово, полное вместе с тем
надежд на лучшую долю: «Не журись, Миколо, — сказал он мне, — ще колись житимемо
укупі». В тот же год его отправили в ссылку. С тех пор я не слыхал о нем ничего до 1857
года. В этот год осенью, воротившись из путешествия за границею, я узнал, что Шевченко
заезжал ко мне в Саратове, возвращаясь по Волге на свободу из Петровского укрепления, в
котором в последние перед тем годы служил рядовым. Потом услыхал я, что он не получил
дозволения жить в Петербурге и потому прожил зиму в Нижнем Новгороде, где, как
рассказывали, чуть было не женился на какой-то актрисе. Летом 1858 года, будучи в
Петербурге, я отыскал Шевченко и увидел его первый раз после долговременной разлуки. Я
нашел его в Академии художеств, где ему дали мастерскую. Тарас Григорьевич не узнал
меня, оглядывая меня с головы до ног, пожимал плечами и решительно сказал, что не может
догадаться и назвать по имени того, кого перед собою видит. Когда же я назвал свою
фамилию, он бросился ко мне на шею и долго плакал.
С тех пор, в продолжение месяца, мы с ним виделись несколько раз, сходясь в
ресторации, так как я тогда усиленно занимался в Публичной библиотеке и не имел времени
ни на какие долговременные беседы и развлечения. И теперь Шевченко, как прежде, не
любил рассказывать подробностей о своем заточении; я узнал от него только, что вначале
ему было хорошо, потом какой-то начальник, дослужившийся до офицерских чинов из
рядовых, начал его стеснять, но в конце судьба его снова облегчилась: он был переведен в
Петровское укрепление, где комендант был к нему ласков, допускал его к себе в дом и
вообще обращался с ним гуманно. Своим освобождением он считал себя обязанным
ходатайству бывшего тогда вице-президентом Академии художеств графа Федора
Петровича Толстого и отзывался о нем и его семействе с чрезвычайным уважением и
любовью. Через месяц я разлучился с Шевченко, уехавши в Саратов, куда приглашен был в
Комитет по устройству крестьян, а вернувшись в Петербург весною 1859 года, я не застал
уже там Шевченко: он был отпущен временно на родину и вернулся в тот же год позднею
осенью, когда я занял кафедру в Петербургском университете. Целый год квартировал я в
гостинице Балабина, близ Публичной библиотеки. Шевченко изредка приходил ко мне;
кроме того, мы часто встречались с ним в доме графа Толстого, его покровителя. Так
прошла зима и весна 1860 года. Летом в этот год я перешел на квартиру на Васильевский
остров и был почти соседом Шевченко, жившего постоянно в Академии художеств, в своей
мастерской, где он занимался граверным искусством «eau forte». Своих стихов он почти
никогда не читал мне и неохотно отвечал на мои вопросы о том, что он пишет. Так же точно
разнеслась весть о том, что во время поездки его в Малороссию в последнее время с ним
случилась какая-то неприятная история, приведшая его до /182/ щекотливых объяснений с
властями. Я спрашивал его об этом и не получил от него никакого удовлетворительного
