На следующей неделе состоялся официальный ужин в честь тунисского президента Бургибы и его жены. Джеки в шифоновом платье выглядела потрясающе. Затем опять уик-энд в Глен-Оре… Внешне ничто не выдавало огромного эмоционального напряжения, какое она тогда испытывала.
Маска королевы скрывала и стресс, и упадок сил, зато наедине с собой Джеки курила сигарету за сигаретой и грызла ногти. Временами она чувствовала, что находится на грани нервного срыва. По словам Артура Шлезингера, порой она чуть не плакала: «О Джек, прости, я никуда не гожусь». А он отвечал: «Я люблю тебя такой, какая ты есть». Молодой Робин Дуглас-Хьюм, племянник друга Кеннеди, Уильяма, большой поклонник женщин, вдобавок любовник принцессы Маргарет, не раз имел с Джеки долгие задушевные беседы, и в бытность ее первой леди, и позднее. Впервые они встретились на каком-то небольшом приеме. Контраст в поведении между Джеки и ее мужем бросался в глаза. «Он непринужденно общался с гостями и, казалось, наслаждался каждой минутой, сыпал провокационными вопросами, остроумный, агрессивный, красивый, а его жена держалась в тени, ни с кем особо не общалась, предпочитала сидеть и беседовать с кем-то одним…» Джеки показалась Робину загадочной, слегка отстраненной, сдержанной, учтиво-внимательной и невероятно привлекательной. Лишь много месяцев спустя в ходе разговора, затянувшегося за полночь, он обнаружил, что под внешней невозмутимостью бушуют напряжение и фрустрации. Те часы, когда Джеки открыла ему свою душу, Робин назвал «эмоционально тяжелейшими в своей жизни…». Ему показалось, что «ее буквально поставили в такое положение, где она редко, если вообще могла полностью быть собой, говорить что думала, смеяться, просто что-то делать, куда-то пойти, заплакать, выпить, не опасаясь стать жертвой общественного мнения, политических сплетен или светских пересудов… и хотя все это вызывало у нее отвращение, она была вынуждена терпеть, по причине лояльности мужу. Джеки была настоящей “птичкой в золотой клетке”, слишком умная, слишком гордая, слишком упрямая, чтобы принять свое заточение как часть цены, какую должна заплатить.
Непонятая, беспомощная, разочарованная, она вдруг, без всякого предупреждения, превращалась в царственную первую леди, перед которой невольно хотелось склониться в глубоком поклоне, как в Средневековье, а затем, опять же без предупреждения, вдруг обрушивала на кого-нибудь град колкостей за пресмыкательство и высмеивала помпезность политики и снобизм выскочек…».
Робин Дуглас-Хьюм угадал ее внутренний конфликт и то, как трудно ей «примирить глубокую личную неприязнь к социальной роли “первой леди и первой матери” с огромной преданностью мужу и детям и горячим желанием не подвести их». За день до звонка Джона из Вашингтона Дуглас-Хьюму стали известны слухи о проблемах в их семейной жизни, но он поверил, что «радость, с какой Джеки рассказывала о звонке мужа, была неподдельной. Это было трогательное, почти детское проявление большой любви, о которой, как мне показалось, Джеки легче поведать мне, постороннему человеку, нежели мужу…».
В эмоциональном плане Джон и Джеки так и остались двумя айсбергами, как она изначально говорила. Сдержанность Джеки в отношениях с близкими побудила обоих ее мужей жаловаться на ее холодность; а ей было проще объясниться на бумаге, как видно из любовного письма к Джеку, написанного в октябре 1963 года, за несколько недель до его трагической гибели. Джон, внешне скорее экстраверт, в свою очередь держался сдержанно. Неумение Джеки общаться с мужем и его неумение общаться с нею так же легко, как с другими женщинами, стали источником подлинного разочарования, вдобавок Джон неосознанно унизил жену до уровня домохозяйки, хотя интеллектуально она, безусловно, была способна на большее. Позднее Джеки писала, что муж относится к ней как «к викторианской жене». Кроме того, его постоянные измены причиняли ей сильную боль, которую она благородно скрывала. О тогдашних обидах она рассказала своей подруге Карли Саймон только в последние годы жизни. Но в долгой битве за первое место в жизни мужа ей, по иронии судьбы, помогал статус звезды, ненавистный и одновременно лестный.
Первый признак того, что Джеки становится звездой первой величины за пределами Соединенных Штатов, обнаружился во время визита в Канаду, к которому ее так заботливо готовили Джон и доктор Джекобсон. Канадский посол в Вашингтоне предупредил, что канадцы – народ суховатый; королева Елизавета II и та обычно расстраивалась из-за прохладного приема в Оттаве. Но когда кортеж Кеннеди направлялся из аэропорта в резиденцию генерал-губернатора, толпа вдоль дороги аплодировала, кричала и скандировала: «Джеки! Джеки!» На официальном ужине для сотни гостей, как сообщил Time, «все, точно по команде, повернули головы и устремили взгляды на Джеки в белом шелковом платье-футляре». На следующий день члены канадского парламента при ее появлении забарабанили по столам, устроив своего рода салют. Учитывая щекотливый подтекст отношений Канады и США, прием, который канадцы оказали обоим Кеннеди, действительно был из ряда вон выходящим.
Минул всего месяц после катастрофы в бухте Кочинос, когда Джон, желая показать свою силу и энергию, перенапрягся, сажая дерево дружбы, и повредил спину. К моменту возвращения в Штаты он едва мог ходить, и помощники радировали о необходимости доставить к трапу самолета костыли. Доктор Джекобсон возобновил лечение, чтобы подготовить президента и его жену к предстоящей поездке по Европе. 23 мая его вызвали в Вашингтон, ночным рейсом он с другом Джеки Марком Шоу вылетел в столицу и в 11 утра отправился в Белый дом, спрятав медицинские принадлежности в чемоданчике-дипломате. На семейной половине Джекобсон сначала переговорил с Джеки, она пребывала в достаточно хорошем расположении духа, но «тревожилась по поводу предстоящей вскоре поездки в Европу и напряженного расписания». Джекобсон назначил ей «обычное лечение», вероятно, привычную дозу амфетаминов с витаминами и еще какими-то загадочными ингредиентами. Затем Джекобсон прошел к президенту, который лежал в постели, стараясь не бередить спину; Кеннеди не представлял себе, как выдержит в Европе долгие часы сидя и стоя. Доктор Травелл обезболивала его с помощью спрея этилхлорида, но Джекобсон тут же отмел этот метод как устарелый и неэффективный: «Я показал ему упражнение для укрепления мышц спины, а потом назначил лечение, которое не только уменьшит местные боли, но и придаст сил для борьбы со стрессом». Президент встал с постели, заявил, что ему уже лучше, и попросил Джекобсона сопровождать его в Европу.
Из-за болей и стресса Джон злоупотреблял анальгетиками, постоянно прибегал к обезболивающему спрею и новокаину, прописанным доктором Травелл, колол себе кортизон и «волшебное средство» доктора Джекобсона, а втайне принимал и другие лекарства. Обеспокоенная Джеки показала Джекобсону упаковку демерола, найденную у мужа в ванной. Это сильное болеутоляющее, смесь петидина и парацетамола, очень быстро вызывает привыкание. Джекобсон спросил, кто его выписал. Оказалось, Джон за спиной у медиков получил лекарство от одного из спецагентов. Джекобсон пробыл в Вашингтоне еще четыре дня, продолжая лечить Джона и Джеки, после чего вернулся в Нью-Йорк.
31 мая, подлечившись инъекциями Доктора Здоровье, первый президент эпохи реактивных скоростей и первая леди вылетели в Европу на новом самолете, спроектированном знаменитым Реймондом Лоуи. Следом, на борту пассажирского самолета компании Air France, в Париж вылетел доктор Джекобсон: его имя в списках официальной делегации не значилось. Он вез с собой и чемоданчик, полный секретов. Перед самым отлетом Джекобсона вызывали к президенту, поскольку во время перелета из Вашингтона в Нью-Йорк у Кеннеди начались сильные боли в спине, а в субботу вечером его вызвали к Джеки после парадного ужина в Версале. Вся делегация пребывала в превосходном настроении после великолепного приема, устроенного де Голлем. Джеки блистала на приеме и, как сказал Джекобсон, «была невероятно разговорчива по сравнению с обычной ее немногословностью». Затем Джекобсон отправился к президенту, и тот попросил его еще раз зайти наутро.
