Расцвела Луша после родов. Еще краше стала, чем в девках была. Никакая одежа ей красоты убавить не могла. В холстине лебедем плыла. В дерюге, королевной ходила. Терентий ее только на божницу не сажал. На руках из бани носил. И свекровь со свекром Лушу почитали. Как-никак совесть-то мучила. Они ведь, а не кто-нибудь Домну Терентию высватали. Хоть и не поминали об этом, а помнили.

Тряпичник Дягилев тоже оказывал ей всякое. Подсоблял чем только мог. Раскошеливался. Одаривал Лукерью. Названой дочерью величал. Богоданной матерью называл. А на уме свое держал. Наследником своего тряпичного дела внука Трошеньку видел. Время выжидал. Что ни говори, от родного отца сына не отберешь. А когда станет на ноги Трофим, сам в дедов дом придет. Для кого-то ведь были полошены в Сибирском торговом банке семь тысяч рублей. На кого-то записан дягилевский дом… А пока да что — ладить надо. Надо любить ненавистную Лушку, возить ей шелковые полушалки с ирбитской ярмарки, гладить по головке ее отпрыска Петьку.

Если умным хочет быть волк, у лисы повадку перенимает.

Так оно и шло до поры до времени. А как время пришло, продрался тряпичник к Терентию за то, что не может он после церковноприходской школы учить Трофима в городе. Переманил внука в свое тряпичное логово и стал ожесточать его сердце не только против мачехи, но и против родного отца. Долго, видно, старик выискивал да копил в себе змеиные, гадючьи слова, коли сумел отколоть Трошку на четырнадцатом году, от бахрушинской семьи. Сумел внушить внуку, что его покойную мать никогда не любил Терентий. Не брезговал серый волк в лютой злобе и напраслиной. Плел, будто Домна не от родов померла. Наговаривал, что будто Лушкины лесные чары свели Трофимову мать в могилу…

Знал серый, что делал. Умел кривить своей тряпичной душой. Вымещал зло за свои денежки, за дом, в котором жили Бахрушины. Волчонком растил внука старик.

Трошке еще и шестнадцати годов не минуло, как дедово прозвище «серый волк» на него перешло.

Чужим стал Трофим родному отцу. Дед теперь для него был одним светом в глазу, бабка — родимой матерью, а тряпье да кости, рога да копыта — наживой. Тоже стал рыскать молодой волк по нашим деревням и не одни рога да копыта высматривать… Скупал все, на чем можно было нажиться. Скотом переторговывал, сбруей — и той у несчастных пропойц не брезговал. Водку бутылями при себе возил, чтобы не утруждать горемык в кабак бегать…

Вот еще когда у двух братьев дорожки разошлись в разные стороны. Один волчьей тропой побежал, свою добычу вынюхивать. Другой — трудовой дорогой с народом пошел, для всех счастье добывать. Только об этом другой разговор. И для него, пожалуй, мой бабий голос тонок будет. К тому же Кирилл лучше знает про то, как Трофим беляком стал, а наш Петр Терентьевич с семнадцати годов за советскую власть воевал.

Теперь опять следует послушать рассказ старика Тудоева.

— После того как грянул гром и сотряслась вся наша земля и я, испрораненный, испрострелянный, приковылял на костылях в Бахруши, советская власть в полную силу окоренялась.

К той поре нашему Петру Терентьевичу совсем еще мало годов было, а он уже, как сочувствующий, в народной милиции добровольцем состоял. А Трофиму двадцать стукнуло, и у него была тайная зазноба. Сирота из Дальней Шутемы. Даруней звалась, по метрикам Дарьей значилась, по отцу Степановной величалась. Узнаете, о ком речь идет?

И была тогда Дарунюшка как березка весной. Гибкая, да не хлипкая. Все умела. И хлебы пекчи, и мыть, и стирать… В доме изобиходить, корову подоить. И грамоте знала… Умела читать и писать и на счетах считать… За это-то и подобрал ее старик Дягилев. Работницей в дом взял сироту, а того и не знал, что Даруню Трофим к деду подослал. До свадьбы, стало быть, свою невесту сумел в дом ввести. А у тряпичника для Трофима другая была на примете. Тоже ни кожи, ни рожи, как у Домны-покойницы, зато в придачу к ней лавка. Бакалейная. Хоть и отобранная лавка была под какой-то там склад, а надежда не терялась… Дягилев только для виду на своих воротах красный флажок пристроил да всякие слова против царя и буржуев говорил, а про себя свое держал. Другую власть ждал. Умел волк овечкой прикидываться. Думал: как в пятом году, пошумят, побунтуют, и все дело опять царем кончится.

Поладил Дягилев с бакалейным лавочником. Икону снял, крест целовал в том, что Трофим его зятем будет.

Знал Трофим, что Даруня деду не по нутру придется. Знал, да поплевывал. Потому как молодой волк входил в полную силу. Сумел подглядеть, куда дед зарыл не доверенные банку деньги. Перекопал Трошка горшок с дедовским золотишком в другое место. В свое. И если спросит дед, куда делись николаевские рыжики, то откуда об этом знать Трофиму, коли он про них «и слыхом не слыхал и видом не видал»…

По своему образу и подобию воспитал милого внука серый волк Дягилев.

А вскоре опять темнеть стало. В Уфе белое правительство объявилось. Притихшая нечисть голову начала подымать. Мобилизация. Трошка, само собой, сбег. Говорят, в лесу с какой-то бандой отсиживался, и будто бы эта банда звалась «серые волки». Правда это или нет, сказать не могу. И звалась ли эта банда по Трофимову прозвищу, которое на него с деда перешло, тоже не знаю… Только я сам видел: перед тем как прийти Колчаку, молодой серый волк белым волком обернулся. Да и один ли он? Кто-то же звонил в колокола… Кто-то же встречал колчаковский батальон с иконами. Белые — из лесу, а красные — в лес.

На полукровном дягилевском жеребце прискакал Трофим сам-пят к родному дому… И к отцу, к Терентию:

«Где Петька?»

«А зачем тебе он?» — спрашивает родной отец родного сына.

Спрашивает и в глаза Трофиму глядит. Родитель ведь, со своей кровью разговаривает.

Тут Трофим, сказывают, не вынес отцовского взгляда. Отвел глаза и давай плести то да се:

«Я, тятя, спасти его хотел. Глаза ему открыть. Поручиться за него хотел».

Ничего на это не сказал Терентий сыну. На этом и разошлись. А Трофим за Урал ускакал. Москву брать задумал, под малиновый звон в Кремль хотел въехать.

А мы с Петькой, или, как бы сказать, с Петром Терентьевичем, в лесу хоронились. Луша хорошие места знала. Начнешь нас искать — себя потеряешь. А лесникова дочь там как дома. Даже пельмени нам носила. Зимой только худо было… Хоть и суха и тепла медвежья берлога, а все-таки для человека она не жилье… Ну, да незачем себя героем выставлять. Выжили — и слава тебе… Лукерья Васильевна. Она нам о близком конце белой власти сказала. Беженцы в городе обнаружились. Кто побогаче, в Иркутск, в Красноярск без пересадки подались. А прочая «бакалея» на конях от фронта текла.

Вскоре и Трофим в Бахрушах объявился. На Москву шел, да до Казани не дошел. Раненый приехал. Ранешка, сказывают, была так себе, царапина. А доктор ему срок ранения все продлевал, да продлевал. На деньги тогда какую хочешь бумагу можно было выправить. Хоть попом, хоть дьяконом в паспорте назовут. Лишь бы наличные. Ну, да не в этом соль… А, соль в том, что другая рана у Трофима не заживала. В сердце. Любил Трофим Даруню. Не меньше, чем отец его Терентий Лушу любил… Видно, не вовсе старик Дягилев остудил Трофимово сердце. Не всю, видно, отцовскую кровь отравил…

Закон принял с Даруней Трофим. В город свез. Форменной женой, Дарьей Степановной Бахрушиной, ее в дягилевский дом ввел.

Мало только пришлось Трофиму в меду купаться, в лазоревых Даруниных глазах себя видеть. Загремели красные пушки за городом. Потекли беляки на Тюмень, на Тобольск, за Туру.

Чуть ли не последним ускакал Трошка из Бахрушей. Деду наганом пригрозил:

«Если не сбережешь мою Даруню, под землей из твоего мертвого тела кости повытрясу…»

А через год или больше письмо пришло. От солдата, который будто бы и похоронил убитого Трофима под Омском. И для крепости этого обмана в письме была Дарунина карточка, проткнутая штыком в самую грудь…

Геройски, стало быть, умер хитрец. В штыковом бою…