Ее поздравили с первым успехом.
Главный инженер завода, проводя в цехах большую часть дня, подходил и к «АВЕ», на котором работала Руфина. Он вовсе не хотел этим выделить ее среди других молодых рабочих, пришедших на завод, но внимание к ней главного инженера, помимо его воли, влекло за собой некоторые организационные последствия.
В цехе замечался каждый успех молодой сверловщицы, и когда она стала перевыполнять производственное задание, об этом заговорили несколько громче, нежели следовала. Ее имя назвал на планерке завода и сам Николай Олимпиевич. Хотя это не вызвало кривотолков, все же нельзя было думать, что такое лицо на заводе называет ее случайно.
Ларчик открывался просто. Когда Николаю Олимпиевичу было столько же лет, сколько теперь Сереже, он, как и Сережа в Руфину, был безнадежно влюблен в ее тетку Евгению.
Евгения позволяла семнадцатилетнему Николаше ухаживать за собой. Она отправлялась с ним в далекие прогулки. На камни-гольцы. На вершину Шайтан-горы. Окружающие рассматривали все это не более чем желание редкой красавицы иметь при себе пажа, а старухи говорили проще — хвост.
Двадцатидвухлетняя Евгения обещала семнадцатилетнему Николаше подумать о замужестве и подождать, когда он выбьется в техники. Обещания она подтверждала звонкими поцелуями. Иногда она клала его голову на свои колени и пела:
Баю-баю, баю-бай!
Спи, мой мальчик Николай.
Это было обидно, но приятно. Такое богатство ощущений. Такое море счастья. Незнаемых открытий. Наверно, Евгения по-своему любила Николашу, как большую куклу, которой она безнаказанно играла перед тем, как выйти замуж за техника из Магнитогорска. Она уехала не попрощавшись со… своим «хвостом».
Как давно это было… И, кажется, уже многое забылось… А Руфина, не зная того, воскрешала в памяти Николая Олимпиевича его первую, поруганную и такую незабываемую, любовь. Он даже как-то, не заметив, назвал Руфину Женей. И та не поняла оговорки Николая Олимпиевича.
Когда в цехе и в заводоуправлении увидели, что Руфина Дулесова перевыполняет даже «теоретические» нормы на своем станке, появились не только поздравительные «молнии» цеховой комсомольской организации, но и пространные интервью начальника цеха в газетах.
Вначале Руфина называлась одной из первых в цехе, а потом — первой. В цех стали приходить фоторепортеры, а вскоре прибыл сюда и кинооператор. Пока что из местной кинохроники. И Руфа всего лишь несколько секунд покрасовалась на экране, зато крупным планом. И все заметили ее.
Для кого-то все это «не из тучи гром», но те, кто знал, как вечер за вечером влюбленная Руфина в школьных мастерских подчиняла своей воле и станок и руки, желая понравиться Алексею, не назовут чудом естественный результат неодолимого и настойчивого желания — быть замеченной.
Слава — как снег. Либо она рассыпается в пыль, либо растет, превращаясь в снежный ком, нередко перерастающий его владельца.
От Алеши пришла уже вторая поздравительная телеграмма. Приходили и письма. Приходили письма и от совсем незнакомых людей.
«Уважаемая Руфина. Очень бы желал с вами познакомиться…» Или: «Я восхищен вашей работой. Хотите ли вы завести со мной переписку?..» И другие в этом же роде.
Письма читала и сортировала мать Руфины. Некоторые из них она пересылала Алексею. Как бы для смеха. На самом же деле преследовались иные цели.
Так началась трудовая жизнь Руфины. Не только другие, но и сама она удивлялась своим первым шагам.
XVII
Время будто укоротило свой длинный маятник и растеряло из своего механизма большие шестерни, замедлявшие его ход. Часы, а за ними и дни потекли тем быстрее, чем стремительнее нарастали успехи Руфины. Любовь и слава стали неустанными подручными Руфины, у станка «АВЕ», помогая ей, как только могут помогать эти две силы, не знающие устали, предела и успокоения.
И не заметила Руфина, как на смену бурой осени явилась белая зима. Зима пришла, а в цехе лето. Маками цветут Руфинины успехи. Июльской зарей полыхает ее слава. Проворству и точности ее рук удивляются все. Многие бегают в цех посмотреть на ее руки.
А руки выглядели медлительными, как и сама виновница шумных восхищений. Это не удивляло мать Руфины. Она уже привыкла, что ее дочь, медлительно защипывавшая пельмени, делала их больше, чем все другие. Стирая белье не торопясь, она опережала ее в количестве и качестве выстиранного.
Не удивлялись и подруги. Если Руфа играла в баскетбол, брошенный ею мяч почти всегда оказывался в корзине. И в стрельбе из духового ружья она целилась как-то очень лениво, но всегда брала верх по времени и попаданию.
Видимо, какая-то особая расчетливость движений стала теперь основой ее успехов. Впрочем, разве нужны исследования такого рода? Речь идет не о технологии сверления, а о том, какие перемены происходили в жизни сверловщицы Дулесовой. А они были разительными.
На встрече Нового года Руфина сидела в том же зале Дворца культуры, где проходил бал десятиклассников. Руфина сидела за почетным столом передовиков завода. И это тоже было запечатлено на кинопленке.
А вскоре в журнале «Огонек», а затем в журнале «Смена» появились цветные фотографии Руфины.
Алексей не верил своим глазам, а товарищи по институту сомневались, что этакая красавица может быть влюблена в такого в общем-то простоватого студента Векшегонова.
И мать Алексея, Любовь Степановна, побаивалась, как бы не занял кто-то другой Алешино место в сердце Руфины. У Дулесовых всегда молодежь. На улице снег, а на столе у Руфины живые цветы. Не просто же все это так… Не из одного же уважения к превышению ею норм на двух станках. Кому не лестно теперь жениться на знаменитой Руфине Дулесовой. И Любовь Степановна написала сыну в письме:
«…если нет, так нет, а если да — так зачем тянуть? Приехал бы хоть ты, Алеша, на денек-другой и решил бы, что и как. Я тебя не хочу ни в чем убеждать. Ты — бабушкин сын, но ведь и мать как-то доводится тебе, и, наверно, матери тоже хочется видеть своего первенца счастливым. Прошу тебя, приезжай хоть на денек-два повидаться с нами…»
И Алексей приехал.
Он увидел Руфину в ореоле славы. От незнакомых людей продолжали приходить письма пачками. И в некоторых из них не только хотели познакомиться, но и предлагали сердце, руку. Предлагая, прилагали свои «анкетные данные» и фотографии.
«Я как увидел вас в журнале, и потерял покой…» — писал очень симпатичный лейтенант, трижды снятый: в военной форме, в штатском модном костюме и в лесу, на пне, в косоворотке.
«Руфина Андреевна! Я ничего не знаю о вас, но, кажется, знаю больше, чем о себе…» Далее следовали фамилия, имя, отчество и занимаемая должность в станкостроительном институте.
Алеша и Руфина смеялись так, что звенели стаканы в стеклянной горке. Анна Васильевна была очень счастлива.
Алексей не знал, как он относится к Руфине, но все хотели, чтобы он любил ее, так хотели, что ему было жалко обмануть ожидания стольких людей. И теперь не одна его мать, но и знакомые намекали: «Если нет — так нет, а если да — так зачем же тянуть?» Спрашивала об этом и Руфина. Пусть не словесно. Но глаза… Ее глаза признаются в любви. Они ждут от него ответа. А письма? Ожидания у окна и встречи у ворот? Затем прически, моды… Для кого они? И, наконец, сама работа на «АВЕ» — разве это меньше слов?
Алексей молчал, молчал и неожиданно спросил Руфину:
— Хотела ли бы ты соединить свою судьбу с моей?
Вместо ответа Руфина бросилась на грудь к Алеше и обняла его.
Анна Васильевна, войдя в эту минуту с посудой на подносе, постаралась уронить его. Невелик расход, а грохота и впечатлений уйма.
— К счастью! — воскликнула она и позвала: — Отец, иди сюда и погляди на дочь. Она его задушит… Разними!
Вбежал Андрей Андреевич. Остановился. Ахнул и сказал:
— Я к Векшегоновым… А ты, что есть — на стол! И больше горького… — Он убежал, накидывая на ходу дубленый желтый полушубок.
