Я слез с коня. Повел его в поводу. И когда Манике была уже близко, Серый вдруг громко заржал. Она вздрогнула, покачнулась. Я подхватил ее. А что дальше? Нести на руках? А где аул? Оставалось одно — ждать рассвета.

Я стреножил лошадь. Ослабил подпруги. Потом отвязал от седла скатанную шинель. Постлал ее Манике так, чтобы, сидя возле нее, заслонить собою луну..

Манике ровно дышала и спокойно спала. Заметив, что она одета не очень тщательно, я решил прикрыть ее свободной полой шинели. Мало ли, может быть, луна действует на все непокрытое… Да и, кроме того, степь уже дохнула предутренней свежестью.

Посидев недолго возле нее, я снова задремал, и, решив прикорнуть, пока посветлеет восток, прилег рядышком с Манике. Я не знаю, сколько времени длился мой сон. Его прервал голос Шарыпа:

— Ты видишь, как он ее лечит?! — сказал он.

Я проснулся. Вскочил. Машинально схватил ружье и увидел председателя аулсовета, Шарыпа и еще двоих. Тоже пеших. Почему-то с нагайками. Они молча похлестывали ими по голенищам своих сапог.

Проснувшаяся Манике, увидев отца и мужчин, прикрылась до глаз полой шинели, а потом, взвизгнув, вскочила и бросилась прочь.

— Я заблудился… Я всю ночь проплутал в степи… — стал я объяснять Шарыпу.

Тут Шарып перебил меня и как бы продолжил мой рассказ:

— А потом вдруг ты встретил Манике!

— Да! — подтвердил я.

— Не хотел и встретил! — послышался насмешливый голос председателя. — А потом ты тоже не хотел и уснул вместе с ней!

И я еще раз сказал:

— Да!

На это председатель, выругавшись по-казахски, обратился ко мне по-русски:

— Ты умный парень, у тебя большая голова. Я тоже умный человек. Я не хочу делать шум. Я не хочу делать тебе больно. Ты знаешь, что должен делать отец, когда у него украли дочь. Разговаривай с Шарыпом. Хороший будет разговор — все будет хорошо. Плохой будет разговор… сам знаешь, как бывает, когда плохой разговор.

Сказав так, председатель велел поймать моего Серого, а затем повел его в аул, который оказался не далее версты или полутора верст. За председателем последовал дядя Манике, брат Шарыпа, и брат Манике Сержан. Мы остались вдвоем с Шарыпом.

— Что будем делать? — спросил Шарып.

— А откуда мне знать, — ответил я, осмелев. — Буду ждать наших. Приедут. Выяснят Рассудят.

— Кого рассудят? Как рассудят? Я тебя судить буду! А потом, что останется от тебя, они пусть судят.

Мы направились к аулу. Я не торопясь, спокойно рассказал Шарыпу подробности моих ночных блужданий. Рассказал, как я встретил Манике, как, боясь испугать ее во время приступа болезни, решил дать ей проснуться самой.

— Неужели ты мне не веришь, Шарып? — чуть не умоляя, спросил я его.

— Уши верят тебе. Глаза не верят! Голова не верит!

И он стал приводить доказательства, которые повергли меня в отчаяние.

Оказывается, я не случайно подарил Манике такой хороший ситец на платье. Не случайно уехал на закате солнца, чего никогда не делают русские, потому что они не умеют ездить по звездам. Оказывается, я умышленно использовал лунную болезнь его дочери, назначив ей место встречи в степи, далеко от аула. И Шарып разгадал это еще вчера вечером. Поэтому он и упрашивал меня остаться, предупреждал несчастливым днем, пугал дождем.

Шарып сказал, что он будто бы не спал всю ночь, дожидаясь, когда Манике побежит на встречу со мной. И она будто бы не спала, а затем, притворившись сонной, вышла из юрты.

И все это было логично, последовательно до половины рассказа.

— Почему же ты не остановил свою дочь? — спросил я. — Если ты не спал, если ты все видел?

— Боялся пугать, — откровенно солгал Шарып.

— Хорошо, — загорячился я. — Если ты видел все, значит, ты видел все. И тебе не в чем меня упрекнуть.

Шарып, явно вывертываясь, сказал:

— Как я мог видеть все, когда я бегал будить свидетелей?

— Но ведь ты мог и не будить их. Ты мог разделаться со мной в степи до того, как я встретил Манике.

— У тебя ружье, — потупя голову, сказал Шарып.

— Ты заврался! — крикнул я Шарыпу, когда мы уже подходили к юрте. — Ты спроси Манике, она скажет тебе правду.

— Зачем ее спрашивать! Она ничего не знает. — Тут Шарып нашел новую уловку: будто бы Манике сошлется на сон и скажет, что она ничего не помнит.

— Но ведь ты же говоришь, Шарып, что она не спала, а лишь притворялась сонной, когда вышла из юрты!..

— На это Шарып заметил, что дочь, конечно, не признается в обмане, она побоится это сделать.

Придя в юрту, измученный от этой игры в словесные шахматы, я спросил:

— Что же ты хочешь, в конце концов, от меня?

И Шарып ответил:

— Плати калым и бери девку!

Мой язык онемел. Я почувствовал легкий озноб и, вместо того чтобы ответить по сути дела, сказал глупость:

— А чем я могу тебе заплатить за нее? У меня нет баранов.

— Деньги есть, — сказал он.

— На мои деньги едва ли можно купить фунт шерсти.

— Чай есть, — наступал Шарып. — Два кирпича.

Так глупо повернувшийся разговор продолжался еще глупее. Я стал доказывать, что за два кирпича продавать девушку, которую он кормит семнадцать лет, крайне невыгодно.

На это Шарып заявил, что ему лучше знать, сколько стоит опозорившая его дочь. И если бы позволял закон, он отдал бы ее даром.

Полемическая логика и здравый смысл, оставившие меня на время, вернулись снова, и я снова принялся убеждать:

— А куда я ее возьму? Я все время в разъездах!

Шарып на это сказал:

— Дам ей лошадь. У тебя лошадь, у нее лошадь. Будете вместе ездить.

Теперь для меня стало окончательно ясно, что Шарып всеми способами хочет избавиться от дочери. Даже хочет дать в придачу лошадь.

А он вдруг поднялся и сказал:

— Подумай! Поговори с невестой. — И ушел из юрты.

Когда мы остались с Манике вдвоем, она, слышавшая за занавеской наш разговор, появившись оттуда, сказала:

— Отцу меня не надо! Тебе — не надо. Луне — не надо. Всем не надо. Кому же меня надо?

Заплакав, она уткнулась в мою грудь, потом, подняв свои темные глаза, полные слез и мольбы, стала просить:

— Возьми меня стряпать, пол мести, лошадь кормить… Я все буду!

И, как в хорошо разыгрываемой пьесе, в это время вошла бабка Манике.

— Она верно сказывает, — начала старуха, — с рук ее надо сбыть отцу. А ты пожалей ее.

— Да я же не собираюсь жениться. Понимаешь, не собираюсь… Мне девятнадцать лет!

— Как не понимать, я все понимаю! Ты на русской женишься. А внучку тоже пожалеть можно… — жалостливо попросила старуха.

— Да как я ее пожалею? Ты в уме?

А та:

— Пожалеть ее легко. Свези в село. Сходи к попу. Поп пристроит.

Тут у меня в голове как-то сразу стало светлее. И я подумал: если ее может пристроить поп, почему же мы, комсомольцы, не можем пристроить ее?

В какую-то долю минуты все прояснилось.

— Хорошо, — сказал я.

Вскоре вернулся Шарып. Он, может быть, даже был за юртой и подслушал наш разговор. Я повторил ему свое решение. Он свистнул, выйдя из юрты. Председатель привел мою лошадь. Я вручил Шарыпу оставшиеся два кирпича чая.

Плачущая мать вынесла завернутыми в кошму пожитки Манике, а затем и швейную машину. Сержан запрягал лошадь в телегу. Торопились. Видимо, боялись, как бы не передумал. А я твердо решил, и мне все было совершенно ясно.

Провожать нас вышел весь аул. Послышались какие-то причитания, какие-то одобряющие возгласы. Я поехал верхом. Сержан, еле дав сестре сесть, тронулся за мной.

Через час аул скрылся за горизонтом.

Потом, когда притомилась лошадь, мы решили покормить Шарыпову клячу, да хотелось перекусить и самим.

Сержан, стреножив коней, пустил их в степь. Манике на правах «жены» разостлала войлок, полученный ею в приданое, и стала делить мясо. У меня была «аварийная» бутылка. Я налил себе и Сержану.

— Поздравь, брат, сестру с новой жизнью.

Сержан с жадностью выпил, закашлялся, потом весело забормотал: