…В больницу Камилову не пустили: посещения разрешались только близким родственникам, в приемные часы. Это Александру не остановило. Улучив момент, проскочила мимо вахтера незамеченной, поднялась по лестнице, просунулась на полкорпуса в дверь хирургического отделения, удачно прихватила проходившую по коридору женщину из больных: «Серафиму Плоткину из третьей палаты, пожалуйста!»

Смотреть на Симочку было тяжело. Худая птичья шея с прилепленным к ране широким пластырем, желтоватый отек на лице, сухая запекшаяся корочка на губах, застиранный фланелевый халат, болтающийся на тонком теле, острый запах больничного сиротства.

– Я такая осклизлая, – смущенно сказала Симочка, прочитав, верно, все в Сашином лице и проводя рукой по волосам, – мыться пока не разрешают.

– Я тебе поесть принесла, – торопливо сообщила Саша, доставая из сумки сверток, обернутый в несколько слоев газетой, и извлекая из бумажного вороха эмалированную миску. – Это свиная отбивная с жареным луком, еще теплая. Поешь.

Сима приняла из рук Саши миску, вдохнула мясной аромат и уставилась на еду с голодным интересом:

– А как есть-то? – спросила она, быстро обернувшись на шаги за спиной и прижав миску к груди.

– Руками ешь, чего там.

Деликатно держа кусок паутинками пальцев, Симочка откусила и по-детски зажмурилась от удовольствия.

– Ты знаешь, – хихикнула она, прикрывая рот ладонью и продолжая жевать, – все время есть хочется.

– Это замечательно, значит, поправляешься. – Александра молча смотрела, как вместе с пластырем напрягаются и двигаются жилки на ее шее.

– Нашли мерзавцев? – спросила она, отрывая взгляд от Симочкиного изуродованного лица и пряча подступившие близко слезы.

– Нет. Теперь уж и не найдут, наверное, – сказала Сима, облизнув пальцы.

Александра протянула ей носовой платок. Симочка признательно кивнула, вытерла пальцы. Ее слегка качнуло.

– Что? Что с тобой? – испугалась Саша, подхватывая Симу под локоть.

– Ничего, ничего, – успокоила Сима и прижалась спиной к крашеной стене. – Слабость. Мне долго на ногах нельзя, – она приложила руку к животу. – На той неделе в гинекологию переводят.

– В гинекологию?

– На сохранение. Так что я тут надолго. – Она слегка пожала Сашину руку. – Спасибо, Сашка, так вкусно было!

– Иди, Симочка, иди скорей ложись, – занервничала Саша, подталкивая ее к дверям отделения. – И думай только о хорошем!

Сима согласно кивнула, тихо произнесла:

– Ребеночка надо выносить. – И подняла на Сашу вопрошающие каштановые глазища.

– Выносишь! – твердо сказала Камилова.

Расставшись с Симой, Александра еще долго сидела в больничном садике, прикуривая одну сигарету от другой. И вдруг увидела идущего по аллее Леву. Со стороны казалось – бредет пожилой, не очень здоровый мужчина, и модная спортивная сумка, с торчащей из нее зачехленной теннисной ракеткой, снята с чужого, молодого и сильного плеча. «Так мы еще и на корт собрались!» – с ненавистью подумала Александра, провожая его взглядом. Но перемена поразила ее. Лева будто перешел в другую возрастную категорию.

Ослабел Лева. Случившееся не умещалось в его сознании. Казалось, произошло чудовищное недоразумение: что-то напутали, ошиблись в какой-то инстанции, послали не ту бумагу, не по тому адресу, не тому адресату – как это бывает. Он продолжал исправно ходить на работу, посещал корт по расписанию, следил за чистотой тела и ногтей. Исполнение ежедневных ритуалов в их сложившейся последовательности было подтверждением нерушимости жизни. Но дух его был надломлен.

…Воскресным мартовским утром – после дня рождения Танечки – Лева проснулся поздно; рядом в постели тихо дышала жена; рука ее покоилась на его груди. Он вспомнил ночь любви, незнакомо горячую и нежную Симу, ее ласки и свое сладострастное упоение ими. В нем зашевелилось нехорошее беспокойство: что ж это он, капитулировал? Сломался? Потерял свое мужское лицо? Сейчас проснется Сима, станет кофе варить, бутерброды делать, звать его к завтраку, бойко щебетать – будто между ними все уже уладилось, инцидент, так сказать, исчерпан, индульгенция получена, камень упал с ее души, жизнь продолжается! И в лице ее он прочитает – пусть и хорошо припрятанное – чувство победы над ним, женской власти и даже превосходства.

Лева убрал женину руку со своей груди, встал, бесшумно оделся, выпил стакан воды и вышел из дома.

Пусть проснется – а его нет, думал он, с холодным удовлетворением представляя Симину растерянность. Рано праздновать победу! Прошлая ночь ничего не меняет. Пусть помучается в неведении, пусть поймет, что Лева ничего не забыл, что он остался тверд, непреклонен, верен себе, чист. А она должна понести заслуженное наказание! Вину надо искупать в полной мере, не рассчитывая на досрочное освобождение. И меру эту определять ему, мужу.

Карательный план был по-житейски прост: не появляться дома до позднего вечера, оставив Симу наедине с собой, – чтоб хорошенько подумала, потерзалась.

Первую половину дня Лева провел у родителей, плотно пообедал, прикинул, чем бы заполнить оставшееся время. Можно позвонить Вадиму, предложить встретиться, в баре посидеть, пивка попить.

Вадика дома не оказалось. Голос Камиловой был вежлив и холоден.

Лева бесцельно бродил по городу. Сырость пробирала до костей, подмокли ботинки. Тянуло домой… к Симке. Он поборол слабость. Рано, решил, взглянув на часы. Зашел в книжный магазин, провел полчаса листая книги и ушел, ничего и не купив. На улице стало смеркаться. Пожалуй, пора. Сунув озябшие руки в карманы, зашагал домой. Сейчас он откроет дверь квартиры, и его встретят влажные Симкины глаза, покаянная голова ляжет ему на плечо. Он позволит поцеловать себя, а затем, не теряя достоинства, скажет: «Давай ужинать».

Неприятно удивило отсутствие света в окнах квартиры: неужели спит? Из дверей подъезда выскочили навстречу два пацана, едва не сшибив его с ног, и рванули за угол дома. «Хулиганье!» – неприязненно подумал Лева и стал подниматься по лестнице.

На площадке между вторым и третьим этажом лежала женщина. Голова ее была безжизненно закинута. Со ступенек вяло стекала кровь…

В больнице Лева провел ночь, глядя в шахматки кафельного пола и стуча зубами. Наконец вышел доктор, сообщил, что положение остается тяжелым – большая потеря крови, – но угрозы жизни уже нет, Левина жена родилась в рубашке: лезвие не дошло до сонной артерии всего два миллиметра, а то бы медицинская помощь не понадобилась… Лева перестал стучать зубами и уже не очень хорошо понимал, что говорил ему этот мужик в белом, пересыпая речь недоступными медицинскими терминами, будто специально запутывая Леву и уводя от главного – жена его жива, жива и при чем здесь какой-то ребенок, которого, по-видимому, не удастся сохранить… «Какой ребенок?» – наконец спросил Лева, тупо глядя на доктора.

«Отчего ты мне не сказала?» – спросил он, сидя на краешке больничной койки и держа Симу за руку. Сима молчала, смотрела в замазанное белой краской окно. Все это уже было однажды… Дежавю… Замазанное наполовину больничное окно, безжизненная Сима под капельницей, и он, Лева, в накинутом на плечи халате – загорелый, отдохнувший, только что спустившийся с высокогорной кавказской лыжни, и острый, наметанный взгляд медсестры, брошенный мимоходом на Леву и успевший навязать ему чувство вины.

Да в чем же он виноват?

«Страшно подумать, что бы случилось с тобой, если б я не подоспел вовремя!» – говорил Лева, ерзая на стуле. Сима приопускала опухшие веки – то ли в знак согласия, то ли от слабости. Он не был уверен, что она вообще слышит его, что его присутствие и участие имеет для нее значение.

Ситуация радикально изменилась, и теперь Сима оказалась страдающей, жертвенной стороной. Она и то живое, что зародилось у нее внутри. В этом новом масштабе Лева со своими амбициями «соблюсти лицо» выглядел смехотворно ничтожным, нелепым, как провинциал, убеждающий коренного столичного жителя, что его родные Васюки – это маленький Париж. «Страшно подумать, что случилось бы с ней, если бы я тогда…» – говорил он знакомым, и они согласно кивали, но Леве казалось, что все смотрят на него усмехаясь, небрежно разглядывая в лорнетку, зная о нем что-то стыдное, компрометирующее, – будто он проигрался в карты и скрылся, не заплатив долга, и его вот-вот схватят с поличным. Лева был раздавлен. Лева не знал и не хотел знать этого нового, жалкого человека.