«Изгваздалась вся!» – думала Надя, глядя в невыносимые Александрины зрачки.

– К доктору тебе надо!

– Понимаешь, Надя, – сбивчиво продолжала Камилова, не слушая, – чем сильнее я пытаюсь вырваться, тем сильнее меня отбрасывают назад, мне не побороть эти силы, мной играют: ход белых, ход черных, я просто поле, и мой личный результат в этой партии никого не интересует!

У Нади пухла голова, казалось, еще немного – и лопнут сосуды в мозге.

– Саша, тебе помощь нужна, тяжело смотреть, как ты изводишь себя, надо что-то делать!

– Нет, нет, я сама, я должна сама, я уже близка!

– К чему?!

– К пониманию. К пониманию смысла происходящего. Ведь должен быть какой-то смысл. Я хочу понять!

Не к пониманию ты близка, а к дурдому, с бессильным отчаянием думала Надя.

– Не надо сейчас ничего понимать, воспаленным мозгом ничего не поймешь. Поймешь позже, когда придет время. А сейчас жить надо, просто жить!

– Это как?

– Что «как»?

– Как живут? – Она схватила Надю за руку, жадно ожидая ответа.

Всё, хватит, решила в этот момент Надежда, отводя глаза, – сил больше нет, пусть сама живет как хочет. Свихнется – и черт с ней! Сколько переговорено, сколько опилок перепилено – все без толку. Хочет жить в аду – пусть живет. Кто виноват, что у нее внутри программа саморазрушения, так и ходит с зажженной спичкой, ищет пороховую бочку. И удержать – невозможно, хоть кол на голове теши. Оставить ее на время! Все что могла для нее сделать – сделала. Надо о себе подумать. В конце концов, не может Надя жить только камиловской жизнью. Своей надо жить! Оставить!.. А если вены порежет? Не порежет – у нее Танька.

Когда уходила в тот день от Камиловой, Вадик задержал ее в прихожей. «Что с ней происходит? – хмуро спросил он, теребя в кулаке бороду. – Можешь объяснить?» «Кризис возраста, – ответила Надя. – Пройдет».

На улице Надя зашла в ближайшую телефонную будку, позвонила маме и сказала, что задержалась на работе, уже едет домой – и решительной походкой направилась к метро.

Остаток вечера коротали с мамой и сестрой у телевизора, смотрели новости – там было много борьбы и пламенных речей. Выступали политические деятели разного калибра – все с гладкими сытыми лицами. С экрана щедро тянуло дорогим одеколоном, хорошим коньяком. Горячо говорили о грядущей приватизации – когда все раздадут обратно народу, и народ наконец станет хозяином своей судьбы в условиях новой рыночной экономики. Зинаида Михайловна заметила, что вроде как уже все раздавали в 17-м году, и высказалась в том духе, что пройдет это смутное время и будет как прежде порядок, и потому Наде надо держаться за свою работу обеими руками. Надя не стала снова объяснять, что контора идет ко дну и что надо спасаться, а не держаться за обломки.

– Что это ты неразговорчивая такая? – нахохлилась Зинаида Михайловна, вглядываясь в младшую дочь, понуро сидевшую перед экраном.

– Устала я, мама, спать хочу! – сказала Надя, вставая с дивана. Мать прихлебнула чаю с ложечкой вишневого варенья и вдруг вспомнила:

– Серафиму-то вашу чуть не зарезали! – Ей хотелось поговорить.

– Сима поправляется, скоро выпишут, – закрыла тему Надя и пошла в душ.

После душа стало немного легче. По крайней мере – физически. Улеглась в чистую постель, раскрыла книжку рассказов М. Веллера, которую мусолила уже месяц. Несколько раз пробежала глазами один и тот же абзац – нет, не читалось. Сашкино лицо возникало вместо строчек. Глаза ее невозможные. И тень настороженности и недоумения в момент, когда прощались. Надо отвлечься, подумать о чем-нибудь простом, уговаривала себя Надя, например, какую блузку завтра надеть: бежевую с бантом или белую с отложным воротничком… Сашино лицо, приопущенный уголок рта… «Да я ж сдала ее, как последняя сволочь! – Надя села на кровати. – А она догадалась, уловила своей чуткой антенной! А может, все-таки не догадалась?» Надя не могла сказать, что сильнее пронзило: то, что «сдала» Сашку, или то, что Сашка это поняла. Вот тебе та самая школьная «линейка», только масштаб покрупнее будет. «Какая же я дрянь! А ведь думаю, что хорошая, добрая. В глазах других. Мне важно, чтобы другие меня считали хорошей и доброй. А какая я на самом деле? „Собственное отражение в глазах других не следует путать с оригиналом“ – так Сашка Камилова говорила. Правильно говорила». Надя поднялась с постели, включила бра, пошарилась в тайнике маленького секретера, достала пачку сигарет и впервые закурила в собственном доме. Надо было как-то дожить до завтра.

Встретились в Александровском парке, на любимой скамейке. Было начало мая. Деревья подернулись нежной зеленой дымкой. Неподалеку, на засыпанной красным песком площадке, военный духовой оркестр играл «Амурские волны». Солнце горело в медном раструбе тромбона. У дирижера была сильная розовая шея, аккуратно подбритая, и надежная прямая спина, туго обтянутая кителем.

– Прислониться бы к его плечу, – сказала Саша, не отрывая взгляда от затылка офицера, – пусть погладит по голове и увезет в далекий гарнизон.

Надя сжала Сашину руку.

– Сашка, ты будешь счастлива, – взволнованно говорила она, – обязательно будешь, мы прорвемся, слышишь, и сердце твое будет полно любви, поверь мне!

Александра потупилась.

– Надя, – тихо сказала, – я все понимаю, я мучаю всех, кто рядом со мной… Семью, тебя. Тебя особенно. Я перед всеми виновата. Я зло сею. Если ты оставишь меня, то будешь права!

Значит, все-таки догадалась, подумала Надя.

– Сашка! Не говори ерунды! Я никогда тебя не оставлю! – И прибавила с натужным смешком: – И не надейся!

– Наденька, если бы я только знала, что со всем этим делать. Что с собой делать. Мне невыносимо жить с собой изо дня в день. Вокруг меня живые люди, жизнь, а я ничего не вижу, как слепая. Я все думаю, куда бы себя сбыть, сдать с рук, чтобы избавиться. И вот сегодня ночью я стала с Богом разговаривать. – (Надя поджалась, холодок пробежал по затылку.) – Я сказала ему: вот я стою перед Тобой такая, какая есть, Твое творение, в конце концов… Ни сила моя, ни воля моя, ни разум мой ничего не значат… Я сдаюсь на Твою волю. Делай со мной что хочешь. Можешь уничтожить, мне без разницы. Решай Сам. Без меня. И знаешь, белка, мне вдруг стало легче. Как будто я освободилась от груза. Может, Бог есть, Надька? А мы слишком самонадеянны?

Надя думала.

– Может, и есть. Не знаю. Я в ангела-хранителя верю. Как моя мама любит говорить: «Ангел мой, будь со мной, ты впереди – я за тобой!» А у тебя сильный ангел-хранитель. Он тебе в уши шепчет: отпусти поводья, Александра, доверься мне и ничего не бойся!

Александра тотчас ухватилась за новую спасительную идею:

– Правильно, когда всадник заблудился и не знает, куда ехать, надо отпустить вожжи и дать лошади везти седока. Это восточная мудрость.

При упоминании Востока у Нади обозначилась хмурая складочка между бровями.

Духовой оркестр после небольшого перерыва заиграл другой вальс. Вокруг музыкантов образовался кружок разномастных слушателей. Седой высокий мужчина с военной выправкой, слегка поклонившись, пригласил нарядную даму средних лет. Танцевали красиво, как в старом советском кино.

– Танцевать хочу! – вдруг сказала Саша, покачиваясь в такт музыке и продолжая наблюдать за парой. – Так давно не танцевала.

Надя посмотрела на нее с удивлением, но сочла уместным промолчать: давно! Месяц назад в Ялте, в ресторане «Ореанда». Сама рассказывала, как ей с Муратом аплодировала публика за «Ламбаду»!.. Хочет танцевать… значит, хочет жить. Надя откинулась на спинку скамейки, прикрыла глаза и сказала:

– Все будет хорошо. – Голос ее звучал устало. – Все будет хорошо, – повторила она, как затверженный урок, и добавила без перехода: – Сашка, мне посоветоваться нужно. Может, это неуместно сейчас?

– Не говори глупости, – встрепенулась Саша.

Надя вздохнула:

– Не знаю, что делать…

– Это ты про контору свою?

– Это я про себя, – поправила Надежда. – Хотя и про контору тоже. Мне тут работу предложили.