– Не может быть! – воскликнула Саша, радуясь встрече и с удовольствием глядя в свежее, живое Антонинино лицо.

– Ты ее не видела? О, колода такая плоская, ваша, питерская, получите ваши шпроты… Доигрался шлэпарь на старости лет! Ты уже зарегистрировалась?

– Нет, там очередь такая…

– Какая очередь, Камилова, там Наташка наша с курсов сидит на регистрации, в две минуты все сделает и карточку тебе на грудь повесит.

– Да неудобно как-то.

– Та-а я тебя умоляю, брось эти свои интеллигентские штучки, программку вон возьми, пока не расхватали, через час открытие в конференц-зале.

– Наших много приехало? – поинтересовалась Александра.

– Да почти все, – сообщила Антонина, постреливая вокруг зоркими глазами. – О, смотри, сам Пашкевич здесь, говорят, фильм классный привез. Муратка тоже здесь, ходит с постной рожей пиздострадальца. – Она ухмыльнулась, скорчила скорбную гримасу и закатила глаза к потолку, выразив свое отношение к Сашиному другу.

Мнения однокурсников по поводу дуэта разделились: большинство сочувствовало Мурату, полагая, что Камилова рано или поздно доведет его до ручки, и он выбросится из окна, Муратка же сущий ребенок, неискушенная душа; оставшиеся – среди которых была и Антонина – оскорблялись за Александру, которая с некоторых пор производила впечатление женщины в чадре.

– Ладно, – заторопилась Антонина, – мне еще надо в гостинице койко-место забить, это тебе хорошо, дом, можно сказать, через дорогу… Увидимся позже, вечером халявный фуршет в ресторане, папеньки наши, отцы русской демократии, раскошелились, так что не забудь прийти! – И Антонина умчалась с неожиданной для ее крупного тела проворностью, всегда изумлявшей Александру. Александра огляделась по сторонам и почувствовала себя неуютно.

Теплые ладони легли сзади на плечи, и Саша, словно ждала этого момента, не поворачиваясь, откинула голову назад и уперлась затылком в крепкий подбородок.

– Здравствуй, джана моя, постой так, не двигайся, дай подышу тобой!

Он медленно потянул ноздрями ее запах, горячее дыхание запуталась в легких волосах, Саша прислонилась к нему всей спиной, руки ее расслабленно повисли вдоль тела.

Их толкнули, вежливо извинились, разрушив драгоценность мгновения.

– Здравствуй, благородный степной кролик! – сказала она, поворачиваясь к Мурату, и увидела бледное под смуглой кожей, уставшее лицо с однодневной щетинкой.

– Прямо с самолета, сутки в аэропорту просидел, билетов не было, – объяснил он. – Я чуть с ума не сошел…

Потом он пожаловался, что куда-то затерялась коробка с его фильмом, что в самолете он простыл, номер в гостинице дали не одноместный, а двухместный, а он всю ночь не спал…

– Ну так пойди поспи, – отстраняясь, сухо посоветовала Александра.

– Надо идти фильм отыскивать, меня на внеконкурсный просмотр поставили, – озабоченно сказал он, и лицо его стало растерянным, почти жалким.

Саша с досадой отвернулась: встреча была безнадежно опошлена, высота небесного полета опущена до уровня земных житейских заморочек – можно переползти на пузе, перебирая поочередно всеми сорока ножками. Совсем не этого, погруженного в копеечное самосострадание мужчину ждала она после разлуки, совсем другого выражения в его зрачках искала. Хоть бы уж держал себя с достоинством!

– Сашенька, – потянулся к ней Мурат, почуяв тревожную перемену.

– Личико-то расправь, а уж потом меня пальцами трогай, – сказала Александра с улыбочкой, от которой у Мурата стыла кровь.

Из толпы прорезалась знакомая физиономия в круглых очках, напоминавшая разом всю плеяду русских разночинцев девятнадцатого века. Никита! Александра устремилась навстречу распахнувшимся объятиям.

– Лю-ю-ди! Ну как вы, что вы, где вы? – нараспев произнес он их традиционную приветственную фразу, обнимая сразу обоих.

Учась на курсах, они дружили втроем: Саша, Мурат и Никита. Невозмутимый меланхолик с нежнейшей душой, из тех, кому можно безбоязненно доверить свою тайну, он два года прожил в одиночестве на неудобной подмосковной даче, принадлежащей дальним родственникам, решительно отказавшись от комнаты в общежитии ВГИКа, так же, как до этого – от престижного места на телевидении в родном городе. Одна сценаристка грузинских кровей сказала про Никиту, прицокнув языком: «Интеллыгент от мозга и до костей». Никита, единственный на курсе, симпатизировал европейско-азиатскому союзу «Александра – Мурат». Ты понимаешь, Сашуля, говорил он, Мурат в сущности уникальный человек, в нем совсем агрессии нет, он принимает мир таким, какой он есть, это большая редкость.

– Никитушка, пойдем кофе попьем, пока время есть, – предложила Александра, обращаясь исключительно к Никите.

– Да с удовольствием! Замерз как собака!

Саша подхватила его под руку.

– А ты, Мурат? – приподнял брови Никита.

– А Мурату необходимо заняться устройством своих дел, – любезно ответила она за Мурата.

– Коробку с фильмом найти, – пояснил он. И добавил совсем упавшим голосом: – Я к вам присоединюсь скоро.

Но так и не присоединился: пропажу нашли только к обеду.

Вечером, после просмотра полдюжины короткометражных фильмов, когда сидели компанией однокурсников в баре, Александра сосредоточенно претворяла в жизнь план страшной мести: Мурат был полностью исключен из поля ее внимания, отлучен, выведен за скобки, словно и не было его здесь, сидящего напротив и неотрывно следящего за ней мерцающими в полутьме сливовыми глазами. За целый день ему не удалось перемолвиться с ней ни словом, она явно избегала его, постоянно находилась в чьем-то обществе, много говорила и, когда он, теряя терпение, улучил момент и шепнул на ухо «отойдем на минутку», ответила «я занята». Разыгрывалась очередная древняя партия между «М» и «Ж». Белые начинают с намерением поставить противнику мат в три хода.

Ожидая в баре «халявного» фуршета и утоляя голод глоточками дорогущего коньяка, говорили, естественно, о просмотренных фильмах.

– Ну и как вам старковский шедевр?

– Туфта позорная!

– А чего вы от Старкова хотите, всю жизнь про болты в томате снимал и застрельщиков соцсоревнования. А теперь вот – про кооперативное движение.

– Конъюнктурщик, всегда знал, куда ветер дует.

– Это называется – здоровый кинематографический цинизм, – заржал кто-то.

– Я его сценарий читала, – включилась Антонина, – там фразочка такая есть: «Мерно гудели трансформаторы», я вам клянусь!

Все понимающе засмеялись. Пережитка Старкова дружно и с удовольствием «урыли», сровняли с землей. Обсудили еще одного режиссера, этот был из модных авангардистов, представитель «новой эстетики». В его фильме герой сорок минут шел по нескончаемому коридору и так никуда и не приходил. А за окнами возникали картины из его сознания: застывшие в долгой задумчивости чьи-то лица, озверевшая воинственная толпа, бегущая по грязной улице, распятый на кресте человек и шевелящиеся на ветру черно-белые травы. Снято было живописно и, главное, с хорошим знанием мирового кинематографа. Картину одобрили, кто-то не поскупился, сказал «улетное кино».

– Навороченное кино, – произнесла свое слово Александра. – Сильно умственное.

– А тебе картинки с титрами нужны! – воскликнул сценарист Сеня, бывший инженер оборонного завода, который мучительно старался победить в себе соцреалиста и страдал, что неважно получается. – Твой любимый художник случайно не Шишкин? «Семья медведей на отдыхе в лесной чаще». – Он нервно ковырнул ногтем нижнюю покусанную губу с незаживающим гусеничным следом от зубов.

– Как догадался? – вспыхнула Александра.

– Ты не воспринимаешь эстетику сюрреализма и авангард…

– Не сомневаюсь, Сеня, что ты часами стоишь перед «Черным квадратом» Малевича, – перебила Александра. – А что до кино… так это называется сюрром для бедных. Понятно, откуда у этой эстетики и символики ноги растут. Скучно.

– Тебе скучно, а другим – нет. Он снял время, в котором жил, – через себя, через свой внутренний мир…