— Он же меня извинил, так? — пробормотал Васька. — Чего ж тут…

— Ты находишься в кабинете директора, Василий Тушнов! — напомнил Глеб Анисимович своим великолепным, звучным и гибким голосом. (Слыша этот роскошный голос, невольно думалось, что Глеб Анисимович бедновато одет. Пожалуй, не будь у него такого роскошного голоса, это просто не бросалось бы в глаза и никто не замечал бы, что его костюм немного потрёпан.)

— Видишь ли, Громада тебя простил, а я — нет, — сказал директор спокойно. — Возможно даже, что я сочту нужным исключить тебя из школы.

— За что? — спросил Тушнов хрипловато.

Директор не отвечал. Потом спросил сам:

— Когда, по-твоему, можно бить человека по лицу?

Пытаясь угадать, чего от него ждут, Васька пробурчал:

— Никогда нельзя… Только простил же Громада…

— Ну, почему же — никогда? — жёстко осведомился директор. — Если человек грязно оскорбляет женщину, нужно ему…

— Как это — «грязно оскорбляет»?.. — Тушнов наивно и непонимающе поглядел в глаза директору. Ваську забавляло, когда, запинаясь и затрудняясь, старшие потешно неподходящими словами рассказывали о том, о чём, по их мнению, ему лучше не знать и что ему, однако, давно известно во всех подробностях.

Но директор ответил коротко и сразу:

— Ты знаешь как. Вот за такое следует бить по щекам. А ударить просто так — это… — Иван Еремеевич возмущённо смолк.

— Ты, вероятно, знаешь, Тушнов, чем отвечал в старину на пощёчину порядочный человек? — спросил Глеб Анисимович.

— Не. Не знаю, — ответил Васька. И он действительно не знал.

— Вызовом на дуэль! — сообщил Глеб Анисимович. — Может быть, ты не читал пушкинского «Выстрела»? — спросил он с брезгливым состраданием.

Васька затряс головой отрицательно, украдкой следя за тем, какое это производит впечатление. Чутьё невнятным шепотком подсказало ему, что его невежество может, пожалуй, в известной мере смягчить педагогов.

— Так тебе незнакомо это?! — И, приблизившись к Тушнову на расстояние шага, Глеб Анисимович наизусть прочитал: — «Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, как соты пчелиные. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы».

Васька слушал и чувствовал смущение от какой-то неопределённости происходящего. Это было нечто среднее между нахлобучкой и концертом. Он даже не знал, как ему теперь держаться…

— Не узнаёшь этот отрывок? — спросил Глеб Анисимович.

— Проходили, возможно, — ответил сумрачно Тушнов.

— «Возможно»?.. Печально, — промолвил Глеб Анисимович с горечью. Он сделал выразительную паузу и медленно, будто думая вслух, прочитал: — «Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусства».

Глеб Анисимович пытливо взглянул на Тушнова, желая, может быть, определить, нашло ли его чтение какой-нибудь отзвук, а Ваське почудился вдруг в последней фразе упрёк.

— Ну что я сделал?.. — ворчливо запричитал он. — И ведь извинился — пожалуйста! А что я сделал?

— Стань в угол! — резко сказал директор. — Вон в тот!

Он указал на дальний угол в глубине кабинета. Тушнов секунду колебался, затем, пожав плечами, подчинился. И директор с Глебом Анисимовичем повели между собой неторопливый разговор, будто его уже не было в комнате.

— Вот… Это не первый случай, когда в классе-то проходили, а следа в душе не осталось никакого… — Иван Еремеевич покачал головой.

— Не только в душе — в памяти. Что, я бы сказал, ещё более странно, — добавил Глеб Анисимович.

— Да, на уроке у ребят, я замечаю, с литературой складываются… порой, конечно… очень уж официальные отношения.

— Как говорится, увы, это так, — подтвердил Глеб Анисимович с унылой скорбностью.

— Тут у нас три года работал литкружок, — продолжал директор. — Довольно много ребят в нём занималось — больше, правда, старших. И они, понимаете, были с литературой на короткой ноге. В хорошем смысле.

— Я понимаю. Без развязности в отношениях с классиками, — вставил Глеб Анисимович.

— А главное, к современной, прежде всего, литературе вкус прививался. Его надо прививать, потому что и ерунды же много печатается…

— Да, столько, знаете ли, дребедени всякой…

— Потому-то, конечно, необходимо ребятам дать ориентировку. Да. А Оксана Георгиевна нас покинула. Уехала с мужем учительствовать на необжитые земли. Кому-то там, вдалеке, повезло, — так? — а для нас утрата. Вот… Не согласились бы вы…

— Сейчас не то время, чтобы в угол ставить! — выпалил из своего угла Тушнов. — Это раньше ставили, а теперь… — и замер, ожидая оглушительных громов на свою голову.

Но Иван Еремеевич одобрительно сказал:

— Хорошо, Тушнов! Постоял, подумал и начал, я смотрю, потихоньку разбираться в том, что можно и чего нельзя в наше время. Постой, что ли, ещё минутку-две, а потом скажешь, в чём ещё разобрался, и, может, в класс пойдёшь.

Затем, повернувшись к Глебу Анисимовичу, он сказал:

— Так не взялись бы всё-таки литкружок у нас вести?

— Вы говорите так, точно уже предлагали мне это…

— А разве я вам минуту назад этого не предлагал? — удивился Иван Еремеевич. — Нет? Ну, всё равно — согласны?

— Если позволите — один предварительный вопрос, — отвечал Глеб Анисимович с некоторой торжественностью. — Почему именно мне вы…

— Понимаю, понимаю, — перебил Иван Еремеевич. — Во-первых, загружены наши преподаватели. И потом… хочется же, чтобы кружок вёл человек, видящий в литературе красоту! Не только, знаете ли, то или иное содержание. Словом, человек с любовью к художеству… Вот вы на память читаете прозаическое произведение. Это…

— Это моя профессия, — произнёс Глеб Анисимович со строгим достоинством. — Я знаю на память сотни страниц прозы — по роду профессии, Иван Еремеевич. — Он как бы не допускал удивления тем, что в порядке вещей. — Но… отпираться не стану — люблю литературу.

— Что и требуется, — сказал директор. — Так берёте литкружок? Я бы, знаете, начал на вашем месте с конкурса… ну, там с конкурса на лучшее стихотворение. Выявил бы виршеплётов — такие, конечно, найдутся — и вообще неравнодушных. Образовалось бы ядро, а вокруг ядра… — Он прервал себя, как бы не желая в фантазиях чересчур высоко залетать. — Так берётесь?

Глеб Анисимович отвечал степенно:

— Ваша идея с конкурсом мне нравится. Ваше предложение принимаю с одной только оговоркой: не позволю никому, и для начала вам, именовать литературный кружок литкружком. Это звучит для моего уха так же уродливо, если угодно — уничижительно, как «Сикстинка», «Третьяковка» или… что-либо подобное.

— Согласен на эту поправку, — сказал, улыбаясь, директор. — Принимайтесь, Глеб Анисимович. — И, встав из-за стола, круто повернулся к Тушнову: — Ну, что ты ещё понял насчёт нашего времени?

— В наше время… нельзя без причины рукам волю давать, — с запинкой ответил Васька.

— Ну, куда ни шло. Хоть так. Запомни крепко! — После чего Тушнов был, наконец, отпущен и вслед за Глебом Анисимовичем покинул кабинет.

Вот что предшествовало объявлению по школьному радио, которое среди других услышал Виктор Громада. Объявление было короткое:

— Сегодня у нас в школе состоится конкурс! Это будет конкурс поэтов нашей школы на лучшее стихотворение и конкурс чтецов на лучшее исполнение какого-либо стихотворения… — диктор помешкал, — …можно не своего. Лучшие стихи будут помещены в общешкольной стенгазете и переданы по нашему радио в исполнении авторов. Лучшие чтецы также выступят у нас перед микрофоном. Утверждено жюри конкурса…

Это известие свалилось на Виктора Громаду посредине его разговора с Женей Старковым. Разговор был самый откровенный из всех, какие когда-либо затевал Виктор, а Женька вёл его как обыкновенный, «нормальный», ничем особенно не замечательный.

— Понимаешь, Женька, я написал… Конечно, в шестнадцать лет все стихи пишут, я знаю… Но, в общем, я, по-моему, написал настоящие стихи… Хотя, вполне возможно, это ерунда. Ну, бумагомарание, помешательство на почве весны и ж-жалкие потуги… Чёрт его знает. Всё-таки получилось, кажется, очень здорово! Но…