Но чаще всего я не поднимал глаз и не поворачивал головы. Я боялся, что ребята будут подтрунивать и усмехаться. У всех было очень весёлое настроение. За такой повод, конечно, ухватились бы (Жора Масленников уже один раз подмигнул мне, кивая на Олю). Мне нельзя было выдавать себя. Почему-то я твёрдо знал наперёд, что буду совершенно беззащитен перед шутниками…

И тут настали лучшие дни путешествия.

Началось с того, что Прокофий Семёнович разбил очки. Он выронил их, раздеваясь на берегу перед купанием, и ахнул:

— Беда!

Мы подбежали к нему.

— Теперь скорее на поиски оптика!

Даже не выкупавшись, Прокофий Семёнович торопливо оделся, и мы поспешили в Ялту (беда стряслась на ливадийском пляже).

Однако ялтинский оптик не брался изготовить очки:

— Слишком сложный рецепт…

Тогда Прокофий Семёнович позвонил по телефону в Москву, своей жене. Та пообещала немедля выслать ему запасную пару бандеролью или с оказией. Но пока что наш руководитель видел, по его словам, не дальше собственного носа.

— В поводыре я, конечно, не нуждаюсь, — сказал он, — однако пара надёжных молодых глаз мне до прибытия очков просто необходима. Михаил! — Он обнял меня за плечи. — Не откажешься?.. Послужат твои глаза нам обоим? Ну, тогда будешь эти дни возле меня. Не безотлучно, разумеется, это не требуется, но всё-таки большую часть времени. Согласен?

— Ещё бы!

Я был необычайно изумлён и горд тем, что выбор Прокофия Семёновича пал на меня. Ребята прямо рты раскрыли от неожиданности.

Ведь я не различал сиреневатой тени облачка на вершине тополя.

Я никогда не видел круглой тени земного шара на облаках в предзакатный час.

С холма Дарсан, господствующего над Ялтой, мой взгляд не достигал судов, причаливающих к Ливадийскому пирсу. (Мы установили это не далее как вчера.)

И всё-таки моими глазами предпочёл Прокофий Семёнович глядеть на мир, лишившись очков!

Но почему?..

Я спросил. И наш руководитель мне ответил:

— Я предпочитаю глаза, которые видят только то, что действительно видят, — хорошее зрение, не поддающееся внушениям. Словом, глаза, которым не мнятся миражи.

— Так тени облачка на верхушке тополя… не было?! — догадался я.

— Не было? — прищурился Прокофий Семёнович. — Ну, почему же. Была. Но секунду, не больше. Потом исчезла — облачко проплыло. И тут её кое-какие наблюдатели разглядели…

«Кое-какие наблюдатели» потупились.

Я совсем осмелел.

— Может, и тени земного шара никто никогда не видел?

— Никто и никогда? Это слишком сильно сказано. Один путешественник описал то, о чём я рассказал вам, в своих воспоминаниях — очень красочных, кстати. Но он имел обыкновение кое-что прибавлять, попросту — привирать. Так что… И, кроме того, его наблюдения относились не к тому полушарию, в котором обитаем мы о вами.

Быть глазами Прокофия Семёновича мне очень нравилось. По его просьбе я часто смотрел на то, на что сам не обращал и не обратил бы внимания. По нескольку раз в день он спрашивал меня, какого цвета море и небо; листва на конском каштане; иглы на итальянской сосне; водоросли на прибрежном камне.

Я научился различать оттенки цветов и узнал, что эти оттенки имеют названия. Мой словарь обогатился прилагательными «ультрамариновый», «бирюзовый», «лазурный». Мне доставляло удовольствие щеголять ими…

Тоже часто Прокофий Семёнович поручал мне взглянуть на кого-либо из ребят. То на Жору Масленникова — не бледен ли он? (Жора поднимался по утрам раньше всех, а засыпал поздно); то на девочек — «не превращают ли они загар в самоцель», не шелушатся ли у них по этой причине плечи и носы?..

Носы шелушились почти у всех, и строгим голосом я просил девочек «знать меру».

Но самое главное, став «глазами» Прокофия Семёновича, я мог сколько угодно смотреть на Олю Бойко.

Я смотрел на неё не с праздным любопытством, пугающимся ответного взгляда, а со спокойной, откровенной пристальностью. И, когда Оля один раз спросила: «Что ты так смотришь?..» — я, не смутившись, ответил:

— По поручению Прокофия Семёновича.

По-видимому, Оля мне поверила. Это было хорошо. Но, может быть, по её мнению, я был просто мал для того, чтобы глазеть на неё как-нибудь иначе, не по поручению? Такое опасение мелькнуло у меня, когда как-то вечером, на сборе туристической группы, Оля Бойко заботливо сказала:

— Мы забываем, ребята, что для младших участников путешествие утомительнее, чем для нас. Ведь ребятам такого возраста, как, например, Михаил, надо спать на целый час больше, чем Жоре или мне. А они ложатся и встают вместе с нами…

Если не считать этих слов Оли, то за дни, что я был «глазами» Прокофия Семёновича, мне не пришлось пережить неприятных моментов. Во всяком случае, никто из ребят не ехидничал, когда я смотрел на Олю, хотя я, бывало, не отрывал от неё глаз по нескольку минут…

Но вот нашему руководителю прислали очки. К нему вернулось зрение — разумеется, это сразу стало всем известно, — а я не сразу отвык глазеть на Олю сколько вздумается. И буквально через два часа после того, как была получена бандероль с очками, Оля Бойко внезапно спросила меня:

— А сейчас ты тоже глядишь на меня «по поручению Прокофия Семёновича»?

— Сейчас — нет… — Я не знал, куда деваться.

— Неужели «сейчас — нет»? Да что ты! Думаешь, я не знала, что и раньше ты тоже не поручение выполнял? — Последнюю фразу Оля произнесла, слегка понизив голос.

— Да я вовсе… Да тебе Прокофий Семёнович подтвердит…

— Перестань! — Оля махнула на меня рукой.

Мы шли по узенькой гурзуфской уличке. Только что мы побывали на развалинах древней Генуэзской крепости и теперь направлялись к автобусной остановке. Так как Оля замедлила шаг, другие ребята оказались далеко впереди нас.

— Перестань, — повторила Оля мягко. — Не надо притворяться. Ведь в тебе самое лучшее… в общем, как раз то и нравится (она не сказала — мне нравится), что ты ничего не умеешь скрывать. У тебя же всё на лице написано. Ты же весь как на ладони!

— Далеко не всё написано. Далеко не весь на ладони, — отвечал я самым интригующим тоном, на какой только был способен.

Я был в восторге оттого, что чем-то нравился Оле Бойко. И вместе с тем я не желал быть человеком, лишённым всякой таинственности.

— Так у тебя есть секреты!.. — воскликнула Оля, понизив голос, отчего её восклицание особенно меня взволновало. — Ты мне откроешь, да?

И так захотелось доказать, что на лице у меня написано не всё, так захотелось вдруг открыться девочке, говорившей со мной ласковым полушёпотом, что я взял и рассказал ей обо всём, что тяготило меня с первого дня путешествия.

Я подчеркнул, что выдержал экзамен лишь благодаря шпаргалке, что именно из-за меня не поехал в Крым Саша Тростянский.

Я был беспощаден к себе и даже преувеличивал. Утверждая, что у меня нет к путешествию научного интереса, а у Саши он был, я сказал, будто оставался равнодушным, когда мы осматривали царский курган. Это было уже чересчур.

— И у тебя не замерло сердце, когда мы вошли в дромос[1]? — поразилась Оля.

— Нет.

Да, я себя не пожалел. Но и Оля меня не пожалела.

— Я знаю, что ты должен сделать, — живо сообразила она. — Тебе сразу станет легче.

— Что? От чего станет легче? — спросил я с надеждой.

— Оттого, что ты во всём признаешься Прокофию Семёновичу.

— Ты думаешь, от этого станет легче? — спросил я с некоторым разочарованием.

— Безусловно, — твёрдо ответила Оля. — Я об этом только недавно читала.

Несомненно, я почувствовал бы себя увереннее, если б Оля сослалась не на прочитанное, а на пережитое. Но, может быть, ей просто не случалось совершать проступки?..

— Хорошо, — решился я, — завтра расскажу Прокофию Семёновичу.

— Сегодня, Миша, — настойчиво сказала Оля. Возможно, она где-то читала, что признания в провинностях не следует откладывать на завтра. — И ляжешь спать уже с лёгким сердцем.